Какого, блядь, хера я хочу позвонить Багирову и потребовать, чтобы он развернул машину?

Для чего, мать вашу?!

Для чего…

Дыхание тяжелое. Порывистое. Взгляд сосредоточен на пальцах, костяшки побелели от того, как сильно я сжимаю мраморные края раковины.

Сам, сука, виноват. Не смог найти нужных слов тогда, да и не хотел их искать. Хуево было. И кроме понимания, что возвращение в спорт теперь под большим вопросом, я и думать ни о чем не мог.

Даже врать не буду. О Лене не думал, потому что все, что кипело внутри, автоматически направлялось на нее. На девушку, которая стала моим самым настоящим проклятием.

Думал ли я тогда о последствиях незащищенного секса? Нет. Плевать на все было, даже на собственную жизнь. Полное отторжение мира. И чем быстрее я приходил в чувство, тем сильнее терял себя. И да. Винил и ненавидел ее. Просто, сука, от беспомощности. От безысходности.

Ненавидел до того самого момента, пока она не заявилась ко мне. Сегодня. Первым порывом было выставить ее к херам собачьим. И всех причастных к этому, мать вашу, сюрпризу.

Но когда увидел ее… бледную, напуганную, исхудавшую, что-то надломилось во мне. Переклинило. Будто в отражение посмотрел и столкнулся с таким же сломленным человеком. Что-то знакомое я увидел в ней, и тошно стало, когда понял почему.

Лена больше не сияла. Тусклые волосы, бледное лицо, впалые щеки. Той девушки, что когда-то забралась мне под кожу, больше не было. Только ее блеклая тень.

Мы оба блеклые тени прежних себя. И мы сами это сделали с собой.

В большей степени я, сейчас я готов это признать.

Мне тошно от моей трусости, в какой-то момент даже безразличия. Тошно, что оттолкнул ее. Грубо. Необоснованно грубо. Просто не хотел я тогда ничего. И найти подходящих слов не было ни сил, ни времени. А теперь, наверное, уже поздно для слов.

Удушливый смешок срывается с губ, и я качаю головой, испытывая к себе отвращение.

За последние три месяца это ощущение стало нормой. И дня без него не проходит. Но сегодня оно достигло предела.

И когда я нахожу силы посмотреть на свое никчемное отражение, начинаю орать и кулаком разбиваю стекло.

Звон оглушает, отражение исчезает в мелкой паутине трещин, а теплая капли крови соскальзывает по пальцам и разбивается о белый мрамор глухой болью…

14. 10

— Ну вот зачем ты так с собой? — причитает мама, забинтовывая травмированную руку. Кровь пропитывает белоснежную марлевую ткань, но мама перекрывает расползающееся пятно новым слоем. — Себя не жалко, так хоть обо мне подумай. У меня уже сердце болит, — выдыхает она надломлено. И только заканчивает фиксировать повязку — я выдергиваю руку, несколько раз сжимаю и разжимаю пальцы.

— Спасибо, — напряженно двигаю челюстью, зная наперед, что матери не понравятся мои слова. — Мам… Я хочу, чтобы ты уехала.

Я не смотрю на нее, но тихое аханье прекрасно дает понять, как она расстроена. Блядь.

Стону и ерошу волосы здоровой рукой.

— Мне… мне просто нужно побыть одному, ладно? Я благодарен тебе, правда, но мне нужно выдохнуть. Съезди к отцу. За меня не волнуйся, я справлюсь.

— Если ты думаешь, что я оставлю тебя одного, ты явно сошел с ума, мой мальчик, — нервно тараторит она, быстро убирая аптечку. — Я поеду в город, по делам и в магазин заехать нужно, а у тебя как раз будет время выдохнуть.

Мама уходит, а я, покачав головой, откидываюсь на спинку стула. Тело сводит от напряжения. Зудит в потребности просто сбежать отсюда. Куда? Да плевать. Просто вырваться из ебаного дня сурка.

Телефон на столе вспыхивает от входящего звонка и мелодия заполняет все пространство. На экране высвечивается фамилия одного из сокомандников, и теперь мое тело напрягается по другой причине. От желания швырнуть мобильный в стену. Ведь сколько бы я не динамил их, они все равно продолжают звонить. Писать. Слать фото…