Разворачиваюсь, вылетаю из зала. Плечами задеваю косяк. В груди гремит.

Внутри всё ебашит, что только можно. Боль. Злость. Сомнения. Вина.

Не могу пробиться сквозь этот ёбаный фантом, который кто-то ей навязал. Внушил. Вбил в голову. Слишком крепко, блядь, вбил.

Я бы мог притащить людей. Мать её, которой она не доверяет. Друзей. Записи. Копии паспорта. Всё, что было. Доказательства по пунктам. Но она ведь не поверит.

Она держится за эту Ларису, как за спасательный круг.

И кто, блядь, постарался?!

Кто выстроил ей эту жизнь, залатал трещины, чтоб не текло, чтоб не вспоминалось? Кто дал ей документы, историю, блядь, биографию, сука, с детства?!

Пиздец. Я не умею быть терпеливым. Не рождён для этого. Я – ломаю. Разношу. Давлю.

А сейчас надо, блядь, быть аккуратным. Медленным. Как хирург, сука. Не навреди.

Потому что она уже пугается. Уже шарахается. Не от Мансура, нет. От меня.

И это, сука, хуже всего.

Утираю лицо ладонью. Ощущение, что лицо горит. Дыхание сбито.

Двигаюсь на выход. Администраторша что-то лепечет – не слышу. Мимо прохожу.

И тут замечаю. В углу. Она. Моя Сафия. Останавливаюсь.

Она сидит на диванчике у окна. Болтает ногами в носках с зайцами. На коленях – раскраска.

Высунув кончик языка, она рисует. Сосредоточена так, будто подписывает договор на миллионы. Морщится. Исправляет.

У меня в груди что-то дёргается. Это МОЯ дочь. Я сглатываю. В горле – пусто. Сухо. Как будто всё выжгло внутри.

Делаю шаг. Ещё. Усаживаюсь рядом. Мягко. Не пугаю. Приседаю, чтобы не задеть диван резко.

Сафия косо смотрит на меня. Потом прикусывает карандаш.

– Ты большой! – заявляет важно.

– А ты – мелкая.

– Непвавда! Я взвослая. Уже давно.

Я закатываю глаза. Блядь, копия. Варя в миниатюре. Вот так же шея тянется, когда начинает спорить. Вот так же губы дует.

– Сколько тебе лет? – спрашиваю.

Сафия вытягивает руку. Немного путается. Потом показывает три пальца.

И снова принимается за рисование. Сосредоточено, не отвлекаясь.

– Что рисуешь? – осторожно интересуюсь.

– Дом. И птичку.

– А что ты любишь?

Сафия дёргает плечами. Прищуривается. Карандаш грызёт.

– Исовать.

– Угу. Это я заметил, – киваю.

– И ещё дваконов! – выпаливает. – О! Я люблю исовать дваконов! Вот таких!

Разводит руки в стороны. Прыгает с дивана, взмахивает руками как крыльями. Вертится на месте.

Сафия бросает старый лист, лезет в стопку. Находит новый. Суетится, разложила, легла пузом на ковёр. Пыхтит.

Сердце сжимается. Это не просто ребёнок. Это она. Та, за кого я бы сдох. В один счёт.

Сажусь рядом. Осторожно. Не лезу. Просто рядом.

– Дракоша, значит?

– Да! – кивает, не отрываясь. – У него имя есть. Бвум. Потому что он бвум-бвум! Как машина!

Вот как вообще с детьми базарят? Опыта ноль. Только с детьми Грома возился немного.

Пиздец.

Задавать тупые вопросы и пойдёт?

– А Брум большой? – пробую.

– Да! – радостно вскрикивает малая. – Больше дома. Он летает.

– А чем рисуешь? – спрашиваю. Идиот слепошарый, не?

– Вот! Кавандашами! А ещё фломастелами. Но мама пвячет их. Говоит – потом.

– Почему?

– Я на стене исовала. Но оно само!

Она заводится. Разговаривает, руками машет, объясняет, как крылья идут, где хвост, как зубы сделать.

Я слушаю. Я врубаюсь в каждый звук её. В этот поток детской искренности.

– А у тебя был двакон? – вдруг спрашивает.

– Был, – тут же киваю. – Когда я был маленький. Но он убежал.

– Поцему?

– Потерялся. Я был глупый. Не смог с ним договориться. А потом стало поздно.

Сафия кивает, будто поняла всё. А потом прижимается ко мне плечом, не отрываясь от раскраски:

– Ничего. Я и тебе наисую.