Тот выскочил из дома, за ним вышла Марфа. Я заметила, как она осторожно, практически незаметно, перекрестила его спину.

— Нет опекуна. И я так же не помню никого из своих родственников, Александр Николаевич. Может, вы подскажете кого-то, кто не захочет выгнать меня из дома или… - я натянуто улыбнулась.

— Девочка моя… - он аккуратно обнял меня и потянул подальше от крыльца. Это показалось мне немного подозрительным: словно он не хотел, чтобы Марфа слышала наш разговор. И этим внёс в мои мысли очередной раздрай. - Есть у твоего отца дядя. И он, как мне помнится, жив ещё. Дядя чуть старше моего дорогого Николая Палыча, царствие ему небесного… Но я его ни разу не видел.

— Значит, кроме него больше никого вообще? - я остановилась и повернулась к собеседнику. – Но… почему его не было на похоронах?

— Они повздорили сколько-то лет назад, и он не счёл необходимым приехать на похороны. Но теперь, думаю, тебе стоит написать ему письмо. Нотариус направлял ему известие о смерти. На него он ответил. Чтобы вас не тревожить, я сам возьму адрес у нотариуса и передам вашей Марфе. А вы напишите, девочка моя, напишите.

— Спасибо вам. Я рада, что вы рядом, - я, конечно, лукавила: ведь держать ухо востро необходимо везде. А чем мягче стелют, тем жестче спать – это всем известное правило!

9. Глава 9

И я написала. Жалостливое письмо на адрес дядюшки моего отца. Мне он приходился немного дедушкой, но раз он не сильно старше папеньки, должен был быть ещё при памяти.

Дворник отнёс письмо, пообещав успеть до времени отправки из города, а мне оставалось ждать.

Сначала я увидела себя в отражении стекла. Нет, я видела себя и в зеркале. Но сегодня при утреннем свете, пении птиц, задумалась и заметила чуть перетянутый рубцом глаз.

Повернулась.

Стекло, словно темное зеркало, отразило мой силуэт, и я впервые за долгое время по-настоящему увидела себя. И рассматривала себя не как незнакомую женщину. Впервые я поняла, что это именно я. И с этим придётся как-то жить.

Ожоги на лице, которые я не прятала старательно под платком, выглядели особенно заметно в утреннем свете. Неровные рубцы тянулись от виска к подбородку, искажая черты лица. Угол левого глаза, непослушный, будто взятый с другого лица, смотрел чуть в сторону, придавая взгляду странное выражение. Но даже сквозь эту пелену шрамов проглядывал яркий, почти нереальный цвет глаз бывшей хозяйки тела – насыщенный, пронзительно-синий.

Когда-то, наверное, они были действительно изумительными, притягивающими взгляд своей глубиной и чистотой. А сейчас... сейчас эти глаза кричали о былой красоте, заключённой в искажённую оболочку.

Я представила чистейший аметист в уродливой оправе. Именно так выглядели мои глаза. Это было лучшим сравнением.

До этого момента я старалась отмахиваться от неприятных мыслей о своей внешности, занимая себя делами, стараясь не смотреть в зеркало лишний раз. Но сегодня я вдруг почувствовала, как волна горечи и самосожаления захлёстывает меня, накрывает с головой.

Вот сейчас, именно сейчас Марфа была мне необходима с этими её словами о жизни, о её ценности. Все нехорошие мысли, которые я так упорно отгоняла, тёмными птицами слетелись в душу, начиная клевать и терзать изнутри.

Я вдруг вспомнила, что мне теперь девятнадцать лет. Девятнадцать, а не около семидесяти. И мне ещё жить всю жизнь.

А жизнь, будто стараясь сделать мне ещё больнее, ещё страшнее, не стала дожидаться, когда я приду в норму, и подложила ещё одну свинью в виде нарисовавшегося гостя.

В дверь настойчиво постучали, когда солнце закатным светом от горизонта залило всё вокруг золотом. Я любила этот «золотой час». Время перед закатом было поистине волшебным и способно было любую грязь, любые колдобины на дорогах украсить так, что та представала прекрасными барханами золотого песка. Этот свет творил чудеса и с лицами: делал кожу матовой, ровной, высвечивал в нужном ракурсе.