Мама встаёт, открывает окно. В комнату врывается тёплый воздух, запах зелени, кошачий крик с соседнего участка. Она стоит, опираясь на подоконник, как будто черпает из этого летнего вечера силу.

— Фая… Люди часто хотят всё сделать правильно. А жизнь — она, знаешь, как наш старый самовар. Всегда начинает бурлить не с той стороны.

Я криво усмехаюсь сквозь слёзы.

— Мам, ну ты и загнула. Самовар…

— А что? Я тебе по-простому. Ты всё чувствуешь — и это хорошо. Это значит, ты живая. Не ожесточилась. Не отравилась обидой. Это не слабость — это сила, которая кажется слабостью.

Она снова садится рядом. Берёт мою руку, сжимает. Молчит.

— Хочешь, я сама с ним поговорю, — вдруг говорит. — Только скажи слово.

Я трогаю её руку.

— Нет. Я сама. Просто... можно я пока побуду здесь?

— Можно, — отвечает мама.

И снова слёзы. Но теперь они текут не от боли, а от чего-то другого. Может, от облегчения. От того, что даже если всё рухнуло, у меня осталась дача, пахнущая вареньем и газом, и мама, которая всё ещё умеет держать меня так, будто я — её самое дорогое.

Мы сидим долго, не говоря ни слова. Только стрелки на стареньких кухонных часах тик‑так, тик‑так. И где‑то в глубине дома еле слышно поскрипывает шкаф, как будто дом слушает нас тоже.

Я чувствую, как усталость тянет вниз. Но уже не так страшно.

Мы сидим, окутанные тишиной, и вдруг где-то вдали доносится звук двигателя. Сначала тихий, но постепенно всё громче — машина подъезжает к двору.

— Ты слышишь? — шёпотом спрашиваю я.

Мама медленно поднимает голову и прислушивается. Вдалеке слышен скрип тормозов и стук колёс по гравию. Сердце начинает биться быстрее.

— Кто-то приехал, — говорит мама, стараясь не выдать волнения.

Машина останавливается у калитки, а я замираю…

5. 5

Фаина

Я стою за дверью и сжимаю туфли в руках. Сердце колотится в горле, а в ушах гудит. Боюсь даже лишний вдох сделать. Хорошо, что приехала на автобусе, иначе Виктор бы увидел мою м машину и понял, что я здесь. Из-за двери доносятся голоса — знакомые и такие болезненные.

— Вера Николаевна, не надо со мной так разговаривать, — слышу я голос Виктора, спокойный, но твёрдый.

— Я у себя дома! Как хочу, так и разговариваю, — шикает на него моя мать.

— Хочу поговорить о вашей дочери. Я волнуюсь за неё. Нужно, чтобы кто-то присмотрел за ней, помог, поддержал. Она сейчас совсем одна.

Словно ножом по сердцу прошла тёплая, но резкая ответная интонация мамы:

— Так возьми, да и поддержи! Не чужие же друг другу люди.

— Вы издеваетесь? — рычит он.

— От чего же?! — всплескивает руками моя мать. — Поди двадцать лет в браке прожили. Вот и присмотри за ней.

— Интересно, как вы себе это представляете? — спрашивает Виктор, сложив руки на груди.

— А ты себе это как представляешь? — холодно отвечает мама. — Ты ушёл, предал, бросил её — и теперь хочешь просто прийти и сказать: «Я забочусь»? Какая жалость! Моя Фая не игрушка, и ясно тебе?

Бросаю взгляд в окно – охрана стоит у ворот.

— Значит в поддержке дочери отказываете, — тихо, но решительно говорит он.

— Я отказываю тебе в твоей просьбе. Ты сам наворотил делов, теперь на меня ответственность свалить хочешь, — мама резко поворачивается к двери, словно предупреждая меня не соваться. — Не получится, милок! — продолжает она непреклонно.

Я чувствую, как сердце готово вырваться из груди. Хочется закричать, ворваться, сказать всё, что копилось внутри, но ноги будто приросли к полу.

— Да и зачем тебе за ней присматривать? Чтобы контролировать? Чтобы держать её на коротком поводке? — мама снова устало вздыхает, но держится.