Мама смотрит на меня с тихим сочувствием. Не жалея, нет — она никогда не жалела. Но умела слушать так, что рядом с ней можно было душу наизнанку вывернуть.

—Значит это только тебе было хорошо, — повторяет она, будто пробует слова на вкус. — Не ему.

Я молчу. Опускаю глаза. Потому что, наверное, она права. Если мужчине хорошо в семье, он не будет идти и искать где ему будет еще лучше.

— Мамуль, мне так плохо, — говорю наконец. — Как будто нас с ним обрезали ножницами по живому. Я вою от боли, а он даже не заметил.

Мама тихо кивает. Руки её лежат на столе спокойно, без дрожи.

Я всхлипываю. Она двигает ко мне салфетку.

— А он… у него кто? Молодая небось?

— Не знаю. Я ее не видела, да и он ничего о ней не говорил.

— Мужчины часто путают любовь и благодарность. Им кажется, что, если ты их понимаешь, жалеешь, кормишь и заботишься — это всё заменяет чувства. А потом встречают тех, кому ничего не должны. И бегут.

Я сжимаюсь, как будто её слова — ледяной дождь. Правдивый, но холодный.

— Я боюсь, мам, — говорю почти шёпотом. — Я так сильно боюсь остаться одна. Боюсь, что не справлюсь. Боюсь, что во мне больше ничего нет. Ни желания, ни сил.

Она накрывает мою ладонь своей.

— Фая, детка моя, ты же у меня недоношенной родилась. И я как никто знаю, какая ты у меня сильная.

Я опускаю взгляд. Руки на чашке — как лодки на волнах.

— Можно я останусь у тебя на пару дней?

— Конечно. Тут всегда есть место для тебя. И комната твоя стоит, как была.

Она встаёт, касается моей головы — лёгкое, родное прикосновение.

— А завтра, может, пойдём в лес. Я там черемшу видела. И пирог испечём. Тот, с творогом. Помнишь?

Я киваю.

— Мам, есть еще кое-что…

Она замолкает и внимательно смотрит на меня.

— Мам, я беременна.

Молчание. Густое, плотное.

— Ты уверена?

— У меня тест положительный. И УЗИ. Пять недель. Сердце бьётся.

Она прищуривается. Кивает медленно, будто ей нужно прожевать эти слова.

— От Виктора?

— Конечно.

— А он знает?

Я качаю головой.

— Ещё нет.

— А ты… хочешь этого ребёнка?

Я молчу. Смотрю в окно, где за стеклом ползёт июньское солнце, оставляя отблески на полу. А потом, через секунду, говорю:

— Я не знаю. Я боюсь. Но когда услышала это сердце… поняла, что он уже есть. Он уже со мной. Как будто всё остальное неважно.

Мама долго смотрит. Потом кладёт ладонь поверх моей. Сухая, тёплая, крепкая. Та самая, что вела меня через дорогу, заплетала косы, вытаскивала занозы.

— Знаешь, — говорит она негромко. — Я тебя родила в тридцать. Все пугали, мол, поздно. Старо родящая. А я тогда тоже боялась. Но потом посмотрела на тебя — и поняла, что ты и есть моё счастье. Не по плану, не вовремя, не по расписанию — но счастье.

Я всхлипываю. Пытаюсь вытереть слёзы ладонью, но она меня обнимает. Гладит по волосам, по спине, как когда-то, когда я падала с велосипеда или приходила домой с двойкой.

— Не бойся. Справимся. Ты не одна.

— Виктору сказала о беременности?

Я мотаю головой.

— Еще нет. И на знаю стоит ли говорить. Вдруг скажет — не его дело? У него же теперь, наверное, другая жизнь.

— А у тебя своя, — отвечает она тихо. — Ты уже не про него. Ты — про себя. Про то, что важно тебе. И про того, кто внутри тебя. Он же не виноват, что у вас так всё вышло.

Я снова киваю. Кажется, киваю сегодня чаще, чем говорю. Как будто у меня слов не осталось — только слёзы и молчание.

Она смотрит куда-то вглубь меня. Словно видит то, чего я сама ещё не понимаю.

— Я даже не знаю, как ему сказать об этом, — шепчу.

— Не знаешь – не говори. Все равно мужика дитём не удержишь.

— Но ведь это и не про удержать, мам, — вырывается у меня. — Я не хочу, чтобы он остался из жалости. Или потому, что «так надо». Но мне страшно, что он потом скажет: «Почему ты молчала?» Или — хуже того — вообще не скажет ничего.