Что скажет Виктор? Что скажет мама? Как всё это объяснить Алисе, которая считает, что «я слишком старая»?

— Ну что ж, — возвращается врач и выключает аппарат. — Беременность развивается. Пока всё выглядит хорошо. Я вас запишу к нам на учёт, да?

Я киваю. Автоматически. Потому что слова не проходят через горло. Потому что всё, что могу сейчас — это просто быть. Здесь. В этой реальности, где сердце моего ребёнка только что впервые постучало в мои уши.

Я одеваюсь и сажусь напротив врача. Та заполняет бумаги, а я будто смотрю на неё издалека. Из другого мира, где теперь всё иначе.

— Вам сорок два, верно?

— Через месяц будет, — отвечаю тихо.

Она вздыхает, но не как врач, а как женщина.

— Не бойтесь. Это не приговор. Это не поздно. Это просто... неожиданно, да?

— Да, — признаюсь я. — Очень.

— Иногда самые неожиданные вещи — самые правильные, — улыбается, глядя на меня поверх своих очков.

Она кладёт передо мной лист с анализами, с направлением, с датой следующего визита. А я всё ещё держусь рукой за живот, будто уже охраняю.

Уже не одна.

4. 4

Фаина

Я стою у калитки, вцепившись в ручку, будто в спасательный круг. Лето. В воздухе — запах жасмина, прелой травы и чего-то домашнего. Вишня во дворе уже цвет отцвела, теперь только зелёные кисловатые ягоды да шелест листвы.

Наша дача. Та самая, где я провела детство, где на кухне всегда пахло дрожжевым тестом, а под подушкой прятались тайные дневники и слёзы.

Пальцы медленно поворачивают засов. Скрип калитки звучит, как трещина в тишине. Я захожу во двор, поправляя сумку на плече, и всё вокруг — как прежде. И в то же время — будто в первый раз.

— Мам? — зову я, проходя по дорожке к крыльцу.

Дверь открывается. На пороге — она. В фартуке, с заколотыми в пучок волосами, с тем самым выражением лица: немного удивлённая, немного настороженная.

— Ты чего такая?.. — спрашивает сразу, вглядываясь. — Что-то случилось?

Я сглатываю. Губы трясёт.

— Мам, можно я зайду?

— Конечно можно. Фая, ты чего… Бледная. Усталая. Не завтракала, что ли?

Я захожу в дом. Всё пахнет вареньем. И газом. И мамиными руками.

— Мам… Я... — Я сажусь на табурет, кладу ладони на колени, прижимаю друг к другу, как в детстве перед раскаянием. — Я приехала тебе сказать, что мы с Витей разводимся.

— Разводитесь?.. — переспрашивает мама, и в её голосе не было ни осуждения, ни удивления — только настороженное ожидание. Как будто она знала, что это когда-нибудь случится, но не хотела верить раньше времени.

Киваю головой, как китайский болванчик. С трудом сглатываю, чувствуя, как в горле поднимается что-то горячее и солёное.

Мама не отвечает сразу. Подходит к плите, наливает мне чашку чая, ставит рядом сахарницу. Привычные движения. Как будто мы не обсуждаем распад семьи, а просто говорим о погоде.

— А что случилось? — наконец спрашивает она, садясь напротив. — Он… что, кто-то есть?

— Да.

Мама вздыхает. Медленно, как будто через годы.

— Я помню, как сама жила с твоим отцом. Ты была маленькая, совсем. Он гулял налево и направо, а я, дура, думала: если молчать, если улыбаться, если варить борщи и стирать рубашки, всё наладится. Но все становилось только хуже. Дальше он начал жутко пить, а потом и руки протягивать, — вздыхает мама.

— Я этого не знала, — поднимаю на нее полные слез глаза. — Я помню, как ты плакала за ним, когда он от пневмонии умер.

— Плакала. Так положено было – плакать, — смотрит в окно. — На людях я плакала, а в душе чувствовала облегчение.

— Но я не чувствую облегчения, — всхлипываю. — Меня Витя не обижал. Он меня любил. И мне с ним хорошо было.