Я лежу на боку, уставившись в стену, где кто-то оставил царапину — тонкую, еле заметную. Мне нравится за неё цепляться взглядом. Там — пустота. Здесь — тоже.

Я думала, в больнице будет легче. Но легче не стало. Просто боль стала тише. Как будто ушла под кожу и теперь ноет глухо, но постоянно.

В дверь стучат. Один раз. Я вздрагиваю, поднимаю глаза. Медсестра.

— Фаина Александровна, — говорит тихо, почти извиняясь. — К вам посетитель. Мужчина.

Мир замирает.

Я не сразу нахожу голос.

— Кто?

— Не представился. Но очень настаивает.

Сердце глухо толкается в грудной клетке. Я не спрашиваю, кто именно. Я и так знаю.

Виктор.

Кто же ещё может настаивать? У кого ещё хватит наглости прийти в больницу?

Я медлю. Хочу сказать «нет». Хочу отвернуться, укрыться одеялом с головой, спрятать лицо, живот, себя — всё, что осталось.

Но губы шевелятся сами:

— Пусть зайдёт.

Медсестра кивает и выходит. Я остаюсь одна. Но ненадолго. За дверью — шаги. Тяжёлые. Знакомые.

Я поворачиваюсь медленно, поправляю халат, убираю со лба волосы. Глубоко вдыхаю. Смотрю на дверь. Она открывается. И вот он. Стоит. Бывший муж. Единственный. Предатель. Мужчина, которого я всё ещё люблю так сильно, что от этого болит даже дыхание.

Он стоит в дверях, высокий, в тёмном костюме. Упрямый. Закрытый. Слишком поздно пришедший.

Мы смотрим друг на друга. Он — в мою сторону. Я — сквозь него.

— Ты плохо выглядишь, — говорит он наконец.

— Извини, не успела заскочить в салон по пути сюда, — говорю я, сдерживая дрожь. — Зато ты у нас как всегда

Он опускает взгляд. На капельницу. На подушку за моей спиной.
Не на живот. Он боится на него смотреть. Я это чувствую.

— Зато ты у нас как всегда — с иголочки, — я провожу взглядом по его идеально выглаженной рубашке, по часам, которые когда-то дарила я. — Наверное, Маринка утром постаралась.

Он чуть морщится. Почти незаметно. Но я вижу.

— Я не пришел ругаться.

— А зачем пришел? — я приподнимаю бровь. — Проверить, действительно ли я беременна?

— Фаина, — его голос глухой, но твёрдый. — Я пришёл потому, что это всё… это уже не смешно.

Я смотрю на него. Не говорю. Потому что, если сейчас заговорю — голос предаст.

— Я был неправ, — продолжает он. — Ты же не сказала мне о своем положении.

Я отворачиваюсь. Смотрю в окно. Там небо — блеклое, серое, без цвета. Как я изнутри.

Он делает шаг ко мне. Не ближе, чем нужно. Но и не дальше, чем важно.

— А то бы это изменило?! Марина бы исчезла?

— Все возможно.

Я замираю и медленно поворачиваюсь к нему, встречаюсь взглядом.

— Повторю свой вопрос: зачем ты пришёл? — спрашиваю я. Ровно. Даже удивительно ровно.

— Я… — он делает шаг вперёд, замирает. — Я узнал, что ты легла. Хотел убедиться, что с тобой всё в порядке. Узнать, что тебе нужно.

— Со мной всё в порядке, — я утыкаюсь в подушку. — Можешь быть спокоен. Ты больше не обязан волноваться. И мне от тебя ничего не нужно.

— Фаин… — он делает ещё шаг. — Не начинай с этого тона. Я здесь не за тем, чтобы ругаться.

— А зачем? — Я поднимаю взгляд. И он попадает под него. — Чтобы снова сказать, как я "сильная" и "переживу"? Или ты пришёл убедиться, что я ещё не передумала?

Он открывает рот, но я его перебиваю:

— Если ты здесь из чувства вины — уходи. Если из жалости — тем более. Я уже легла в больницу. Уже под капельницей. Уже не плачу. Уже сама. Уже без тебя.

Молчание. Такое тяжёлое, что даже капельница на секунду как будто перестаёт капать.

— Но, согласись, что наши обстоятельства теперь изменились. Есть ребенок. И он наш…

Я смеюсь. Горько.

— Поздно, Вить. И он мой. Тебе же Марина вот-вот родит. Разве нет? Разве не за этим ты всё это затеял? Не ради «новой семьи»? «Счастливой». Удобной.