Я замираю. В кухне мама продолжает шуметь, как ни в чём не бывало: льёт воду, что-то гремит крышками.

— Да… слушаю вас.

— Ваш бывший супруг подал заявление о начале процедуры раздела совместно нажитого имущества. Я обязан уведомить вас. И, конечно, предложить пройти всё цивилизованно, без излишнего обострения.

— Что?.. — у меня срывается голос. — Простите, но… мы же всё оставили так, как было. Он сказал… он обещал, что не будет этого касаться.

— Увы, сейчас его позиция изменилась. Насколько мне известно, он готов отказаться от основного пакета, но… — адвокат делает паузу, — есть вопросы к счетам. Он намерен зафиксировать долю.

Мир, который только начал потихоньку собираться по частям, снова трескается.

Я сжимаю телефон так крепко, что кажется, сейчас раздавлю его в ладони.

— А дом? — выдыхаю. — Он... он на него записан?

— Дом записан на ваше имя, но, так как он был куплен в период официального брака, возможно оспаривание части стоимости.

— Как же это? — вырывается у меня. — Я думала, мы разошлись по-человечески…

— Поверьте, я вас понимаю, — голос адвоката ровный, усталый. — Но, как говорится, по-человечески — это не юридическая категория.

— Спасибо, — говорю я глухо. — Буду ждать документы.

— Конечно. Я пришлю вам все по почте. И, пожалуйста, не пугайтесь — это стандартная процедура. Но вам понадобится свой юрист. Думаю, вы понимаете.

Раздаётся короткий гудок. Связь прерывается.

Я стою посреди коридора, прижав к груди телефон. Квартира, в которой пахнет рыбой, компотом и мамой, внезапно становится тёмной и холодной, как нотариальная контора.

— Кто звонил? — выходит мама с миской в руках. — Ты как будто снегом окатилась.

Я смотрю на неё.

Потом — на живот.

Потом — в окно. Там жара, зелень, лето.

— Адвокат. Виктор подал на раздел имущества.

Мама моргает.

— Ах ты ж гад моржовый…

— Мам, не надо.

Я не плачу.

Просто сажусь на табурет. Он скрипит, как будто тоже не выдерживает этой сцены.

— Жаль его сейчас передо мной нет, — бурчит мама, вытирая руки о фартук. — Но если бы я могла, я бы ему сковородкой приложила. Не сильно. Чтобы думал. Иногда.

— Не надо, — повторяю. — Уже всё.

И правда — внутри будто стерильная тишина. Ни крика, ни боли, ни истерики. Просто пусто. Как после пожара, когда всё выгорело, и даже слёзы не испаряются — они просто не возникают.

Мама ставит передо мной тарелку с картошкой и рыбой. Запах — родной, домашний. Но кусок в горло не лезет.

— Поешь. Потом придумаем, что дальше, — говорит она, как будто речь о смене гардин или генеральной уборке, а не о рухнувшей жизни.

Я беру вилку. Протыкаю картошку. Она мягкая, рассыпчатая, пропитанная маслом и луком. Ем медленно. Как будто это может отодвинуть необходимость снова что-то решать.

Мама садится рядом, не глядя на меня. Просто кладёт руку поверх моей.

— Все будет хорошо, девочка моя.

И тогда впервые за весь день — не от злости, не от истерики, а тихо, как капли с подоконника, — текут слёзы. Настоящие.

Я их не вытираю. Я ем и плачу.

11. 11

Виктор

— Шеф, вам помочь? — спрашивает меня водитель, глядя на запертую дверь.

— Погоди. Дома она.

Фаина открывает дверь не сразу. Слышно, как щёлкает замок, как глухо скрипит доска в прихожей, — и вдруг на пороге появляется моя бывшая жена. Босиком, в чёрной футболке до колен, волосы растрёпаны, как будто только что встала, хотя я знаю — она не спит полночи. Я тоже.

— Ты чего приехал? — спрашивает, не глядя в глаза.

Я сжимаю пальцы в кулак и прячу их в карманы брюк. Только не давить. Не повышать голос. Держать себя в руках.

— Потому что ты не отвечаешь. Потому что мне надо знать, что ты… жива, — я замолкаю.