Он злился, когда я его так называла — «официально».

— Я твой муж. Ни партнер. Ни клиент. Просто Виктор. Или Витя. Или хоть как, но без отчества, ладно?

И я кивала. Конечно. Без отчества.

А теперь он «Викусь»!

Пока делался ремонт в нашем доме, мы жили в съёмной квартире — огромной, в центре, с красивой мебелью.

Я даже не знала откуда у нас берутся деньги на еду, жилье, одежду. Мы были молоды… Он ревновал меня. Однажды я вышла за кофе. В кедах, без макияжа, в его сером худи до колен. Возвращаюсь — а он уже в прихожей. Стоит, руки в карманы, глаза узкие.

— Кто это был?

— Что?

— Парень у кофейни. Ты с ним улыбалась. Ты с ним разговаривала. Я видел.

— Вить, это был официант. Он спросил, какой сироп добавить!

— А что, обязательно при этом было смеяться?

Я смеялась. Неловко, вежливо, потому что у меня всегда улыбка — это защита. Рефлекс.

Но он не понимал.

— Ты моя жена, — сказал он тогда глухо. — Я не хочу, чтобы на тебя глазел каждый второй.

— Так пусть не глазеют, — тихо ответила я. — Это не значит, что я принадлежу кому-то, как в шкафу вещь.

Он подошёл вплотную, провёл пальцем по моему подбородку, по щеке, до мочки уха.

— Ты моя.

Сказал это не как признание в любви. А как метку. Как будто поставил печать.

Потом был ужин в дорогом ресторане. Он держал меня за руку так крепко.

— Просто хочу, чтобы все видели, чья ты, — шептал он.

А официант, милый парень лет двадцати, просто подал мне меню и пожелал приятного вечера. И за это получил ледяной взгляд от моего мужа.

Я сидела и думала:

Вот это и есть настоящая любовь!

А потом я была беременна.

Господи, мне так это нравилось!

И Витя стал не ревнивым, а оберегающим. Почти болезненно. Почти свято.

Я только подумала: «Надо бы купить витаминов», — как на следующее утро на подоконнике уже стояла коробка. Не одна — три. На выбор. С инструкциями, в которых он заранее подчеркнул маркером нужные дозировки.

Он сам мазал мне живот маслом от растяжек. Молча, аккуратно, с той редкой нежностью, которую в нём видела только я.

— Ты мой мир, — шептал он, склоняясь к коже.

Он вёз меня на плановое УЗИ так, будто это была операция на открытом сердце.

— Никаких такси. Только я. Только на заднем сидении. Только с подушкой под спиной, — говорил он, закрывая за мной дверцу машины.

И даже когда шёл снег, и он нес меня на руках от машины до крыльца роддома — я не чувствовала себя слабой. Я чувствовала себя его. Его девочкой. Его женой. Его всем.

Мне тогда это нравилось.

Быть хранимой, как будто я — что-то редкое и хрупкое. Нежная чашка, которой достаточно одного скола — и уже не склеить.

Он не разрешал мне волноваться.

— Выключай новости. Не читай форумы. Не слушай этих подружек с их историями ужасов, — говорил он. — Всё будет хорошо. Я за всё отвечаю.

И он действительно за всё отвечал.

Я могла позволить себе лечь в полдень и уснуть, а проснуться от того, что он ставит у кровати чашку с малиной.

Я могла не думать о счетах. О покупках. О родах.

Он говорил:

— Ты только роди. Остальное я возьму на себя.

И тогда я верила. Тогда я думала — вот оно, счастье.

Вот так и должно быть. Чтобы за спиной было чьё-то сильное плечо. Чтобы ночью, если проснулась — можно было положить ладонь на его грудь и знать: он рядом. Он слышит. Он держит.

Сейчас…

— Что там Алиска наша? — спрашивает мама, будто подхватывая разговор с того места, где он и не начинался.

Её голос звучит спокойно, почти обыденно, как будто только что в доме не гремела сцена с бывшим мужем, как будто сердце моё не разбивалось снова — на миллионы осколков, каждый из которых знает, как больно быть "его".