Я моргаю, возвращаясь из прошлого.

— Алиска… — повторяю я, почти шепчу.

И прикасаюсь к животу.

— Хорошо, — наконец отвечаю. — Хотела домой прилететь, но что-то там у них с Феликсом не получилось. У него что-то там с учебой…

Мама качает головой, идёт на кухню, достаёт банку вишнёвого компота.

— Правильно. Пусть учатся. Нечего деньжищи такие попусту прокатывать, — говорит она, наливая в стеклянный стакан. — А ты сиди. Пей. Ешь. Рыбу буду печь вечером. Не хватало ещё, чтобы ты из-за своего дурня перестала есть.

Я улыбаюсь, хоть и криво.

Дурня. Вот только этот «дурень» всё ещё стоит в моей памяти — в сером худи, с руками в карманах, с тем взглядом, от которого когда-то бросало в дрожь не от страха, а от любви.

— Мам… — произношу я тихо. — Как думаешь, почему он мне изменил?

Она ставит передо мной стакан, смотрит в упор.

— Я о нем вообще не думаю. Но если быть уж совсем честной, то кобель он обычный. Все они такие, дочь. У них у всех всегда жена во всем виновата.

Я сжимаю ладонями стакан. Вишня всплывает кверху, как сердце — к горлу.

— Кстати, Анджелка замуж выходит… — говорю я, отхлёбывая компот. Вишня кислая, терпкая, как что-то очень старое и очень честное.

Мама приподнимает бровь.

— Правда?

— Угу, — киваю.

— Это у нее уже какой по счету брак?

— Четвертый. Теперь выходит за директора галереи. Модный, бородатый, живописью увлекается. Ходят на керамику по выходным, бегают марафоны в одной форме. Говорит, у них настоящая любовь. Прямо как в кино.

Мама садится напротив, шумно вздыхает и снимает очки, которые всё равно не носит — просто держит на голове, как ободок. Смотрит на меня так, будто я опять семиклассница с двойкой по алгебре и растекшейся тушью.

— А потом фильм закончится и титры пойдут, — хмыкает.

— Ну, почему ты так?! Может, на этот раз у нее все сложится.

— Может. А может и нет… Зато марафоны побегает.

— Мам, — укоризненно смотрю на родительницу.

— А что, мам?! В четвертый раз и каждый как в кино. Хоть бы детей себе от них рожала. Тогда бы бежала не в одинаковых кроссовках, а в тапках и с тарелкой каши.

Я чуть улыбаюсь.

— Мам, ты сегодня прямо весельчак. Может, ты сахар перепутала с горчицей?

— Да это ты всё с сахаром. Всё у тебя в розовом. Я просто старая и уже всё видела.

Она открывает духовку, ставит в неё противень, шлёпает по нему прихваткой, будто пытается этим самым выгнать из головы весь мой «розовый» опыт.

Я замолкаю, смотрю на свои ладони. На ладонь осталась светлая полоска от кольца, которое сняла ещё весной.

Тень брака. Тень той жизни, что была.

— Мам, — говорю снова, осторожно. — А если я всё еще его люблю?

Она закрывает духовку, медленно поворачивается ко мне. Долго молчит. Подходит. Садится.

— Тогда, — говорит, — люби. Никто тебе не запретит. Только делай это не себе в ущерб. Ты теперь не одна. Ты — мама. У тебя сердце на двоих. И ты не имеешь права предавать его, даже если всё внутри рвётся обратно. Поняла?

Я киваю. Не потому что поняла, а потому что хочу поверить, что однажды пойму.

— А теперь иди, полежи. У тебя лицо как у моей соседки Нины, когда та из санатория с поезда возвращается — вся как выжатый лимон.

— Мам, — смеюсь я, уже искренне. — Ты невозможная.

— Я такая. А ты — иди. Детю отдыхать надо. Ему твои слёзы не нужны.

Я поднимаюсь, чувствую, как тугим комом что-то соскальзывает внутри.

Только я делаю шаг к коридору, как звонит телефон.

Номер не знакомый, но московский.

Я отвечаю почти автоматически.

— Алло?

— Фаина Александровна? Добрый день. Это адвокат Михаил Львович Синельников, я представляю интересы Виктора Эдуардовича.