Да, Афины делали остальной мир варварским. Чувство меры бросало обвинение всякому излишеству. Афины ценили славу и щедрость, но не путали их с напыщенностью и кичливостью. Бродя по Афинам, я услаждал свой взор и a posteriori[14] постигал животную грубость Месопотамии, безмерную претенциозность Египта, агрессивные излишества Персии. Точная мера – вот меткое оружие, которым Афины поражали остальной мир: они навсегда разоблачили излишества, развенчали напыщенность, высмеяли манию величия, осудили показную роскошь, выставили в глупом виде нескромное хвастовство. Если и были другие цивилизации, то поистине цивилизованная среди них была лишь одна – Афины.

Сегодня я разгуливал по Афинам с совсем иным настроением, чем в прошлые недели. Любопытство сменилось эйфорией. Я уже не рыскал с желанием наблюдать и отмечать, я вальяжно и пресыщенно бродил с полузакрытыми глазами, утолив сенсорный голод; мне хотелось снова увидеть такое-то место, снова пройти мимо такого-то храма, несказанно радуясь узнаванию лавочек, фонтанов, раскидистых деревьев и статуй. Я постепенно понял, что́ во мне изменилось: у меня появились привычки и ориентиры, и Афины сделались для меня знакомым городом; из заезжего гостя я превратился в местного жителя; Афины стали моим городом.

Это открытие меня поразило. Мне, многовековому скитальцу по цивилизациям, обреченному никогда не увидеть родной деревни, ощущение принадлежности было почти незнакомо. Такая перемена рисовала возможное будущее: я проведу счастливые дни с Дафной, займусь врачебной практикой – и, может, избавлюсь от акцента.

Желая отпраздновать это решение, я обшарил торговые ряды и подыскал коралловые бусы, которые подчеркнули бы тонкую белую кожу Дафны.

Когда я вернулся домой, меня поджидал юный красавец Крантор, которого я видел у Гиппократа.

– Я искал тебя повсюду, Аргус. Люди Аспасии требуют Гиппократа. Он до сих пор не вернулся из Пирея, вот я и предложил, что ты его заменишь. Что-то стряслось с кормилицей Аспасии, которая нянчила ее в детстве. Она упала и потеряла сознание. Ее никак не разбудить. Не откажи, пойдем со мной к Периклу.

Любопытный поворот! Я поднялся к себе собрать котомку – в отличие от греческих врачей и даже от Гиппократа, я никогда не шел консультировать без кое-каких снадобий и инструментов, например скальпелей, прижигателей, пинцетов, а также перевязочных материалов, столь необходимых в моем искусстве, – и пошел вслед за Крантором.

Перед роскошной виллой Перикла нас уже поджидали слуги. Возможно, они приняли меня за Гиппократа, поскольку тотчас без единого слова распахнули тяжелую, обитую медью дверь, и я оказался в мраморном зале. Уже другие слуги провели нас по коридорам до комнаты, выходившей во внутренний сад, усаженный пышными кустами.

Я приблизился к костистой женщине лет пятидесяти; ее фиолетовые веки были закрыты. Я склонился над ней; несмотря на мертвенную бледность, дыхание жизни не покинуло больную, ее ноздри втягивали воздух. Я заподозрил сотрясение мозга, когда избыток внутричерепной жидкости может привести к параличу.

– Аспасия занята беседой в саду, она сейчас придет! – сообщила мне дородная служанка.

Вдалеке я заметил женщину – та разговаривала с тремя врачевателями, которых я видел у постели больного Калабиса. Голосов я не слышал, но беседа казалась оживленной. Аспасия запальчиво им возражала, видимо желая их осадить. Я все еще различал немногое, лишь грациозный силуэт, переливчатое цветное платье с безупречными свободными складками, тонкие запястья в кольце золотых браслетов. Она резко отвернулась от лекарей и направилась к нам.