А тут — целое имение! Пусть заброшенное, пусть у черта на куличках. Это детали.

«Ну что ж, лорд «собака злая», — подумала я, и на губах впервые за долгое время появилась слабая улыбка. — Посмотрим, кто кого. Ты еще не знаешь, на что способна женщина, получившая в собственность домик с участком».

3. 3

После ухода лорда я еще долго лежала, глядя в потолок. Тишина, нарушаемая лишь потрескиванием догорающих свечей, давила на уши. Но постепенно усталость, смешанная с действием лекарских снадобий, взяла свое, и я провалилась в тяжелый, липкий сон без сновидений.

Проснулась я от ощущения, что в теле снова появилась жизнь. Боль в голове утихла, превратившись в глухое, но терпимое недомогание. Во рту больше не было омерзительного привкуса яда. Я села в кровати, и на этот раз мир не качнулся. Руки и ноги слушались. Неуверенно, со слабостью, как после долгой болезни, но слушались.

Первым делом — к зеркалу. Любопытство, чисто женское, пересилило и слабость, и страх. Опираясь на спинку кровати, а затем на стену, я, шатаясь, добрела до туалетного столика с большим зеркалом в тяжелой серебряной раме. И замерла, вцепившись в полированную поверхность.

Из зеркала на меня смотрела незнакомка. И какая незнакомка! Боже, да я в свои восемнадцать такой красавицей не была. Длинные, густые волосы цвета спелой пшеницы растрепанным золотым водопадом рассыпались по плечам и спине. Огромные, синие, как васильки в поле, глаза с длиннющими, загнутыми ресницами сейчас были полны удивления. Кожа — нежная, фарфоровая, без единой морщинки. Тонкая шея, изящные ключицы, проступающие под тонкой тканью ночной сорочки. Я подняла руку — и девушка в зеркале повторила мое движение.

Молодая, стройная, нежная. Я провела рукой по волосам, ощущая их шелковую тяжесть. Потрогала гладкую щеку. Да уж. После моего шестидесятитрехлетнего, измученного жизнью и огородом тела, это было… ошеломляюще. Второй шанс, завернутый в такую роскошную упаковку. И эта глупая девчонка решила все это бросить, променять на могильный холод. Из-за мужика! Пусть и красивого, как языческий бог, но все равно — козла. Какая же дура. Жалко ее до слез.

В дверь тихонько, почти неуверенно, постучали. В комнату, стараясь не шуметь, проскользнула служанка с подносом, на котором стояли кувшин и чашка. Увидев меня на ногах у зеркала, она на мгновение замерла.

— Госпожа… Вам же нельзя вставать. Магистр Элиас велел соблюдать покой.

Я медленно повернулась к ней. Девушка тут же опустила глаза, сделав едва заметный книксен.

— Воды, — сказала я просто. Голос все еще был слабым и хриплым.

Служанка, которую, кажется, молча кивнула и подошла к столику. Ее движения были быстрыми и точными. Когда она ставила поднос, рукав ее платья немного задрался, и я мельком увидела на ее руке темный, некрасивый синяк. Она тут же это заметила и торопливым, почти вороватым движением одернула рукав.

Я нахмурилась.
— Ударилась?

Вопрос был задан без всякой задней мысли, но он ударил по девушке, как пощечина.

Она вздрогнула всем телом, поднос в ее руках звякнул и из чашки пролился чай. Она рухнула на колени, и из нее полился сбивчивый, панический шепот:
— Простите, госпожа! Умоляю, простите! Я… я нечаянно… Я буду лучше исполнять свои обязанности, госпожа! Только не наказывайте больше! Пожалуйста!

Я молча смотрела на ее трясущуюся спину. Наказание. За пролитый чай. Значит, этот синяк…
Холодная, злая ярость зародилась где-то в глубине души. Не на эту несчастную, перепуганную девочку. На ту, другую Оливию. Мало того, что сама жизнь не ценила, так еще и других мучила.