И в этот самый момент, меня накрыло ледяной волной осознания, от которого волосы на затылке встали дыбом.

Это не сон.
Это не бред после аварии.
Это все по-настоящему.
И тот разъяренный, но, собака такая, красивый мужик, сейчас вернется. И он будет очень, очень зол.

2. 2

Тяжелый дубовый засов с той стороны двери с глухим, чугунным стуком упал в свои пазы. Дверь со скрипом, от которого заломило зубы и свело скулы, распахнулась настежь. На пороге стоял он.

Если мгновение назад я еще могла цепляться за абсурдную мысль о сне, то теперь эта надежда испарилась, как роса под палящим солнцем. В комнату вместе с ним ворвалась не просто злость — в ней ощущалось почти физическое давление, жар, от которого воздух загустел и задрожал.

Сейчас в его глазах не было того ледяного, отстраненного презрения. В их чернильной глубине бушевало настоящее пламя. Золотые искры, что я видела раньше, превратились в ревущий, неукротимый пожар. Он шагнул через порог, и мне показалось, что температура в просторной спальне подскочила на десяток градусов. Служанка, залетевшая следом, замерла, и вжалась в стену.

— Ты решила бросить тень на мое имя? — его голос был тихим, почти шипящим, и от этого становился еще страшнее. В нем не было крика, лишь сдавленная, клокочущая ярость. Он даже не смотрел на меня. Его взгляд, раскаленный добела, был прикован к пустому пузырьку, который все еще сжимала в побелевших пальцах перепуганная девушка. — Решила устроить это жалкое представление? Умереть в моем доме, чтобы все королевство шепталось о том, что лорд Дарек Райвен, довел свою молодую жену до могилы?

От его взгляда, даже направленного на служанку, хотелось сжаться в комок, стать меньше пылинки на ковре, просочиться сквозь щели в полу. Он медленно перевел взгляд на меня, и я почувствовала себя пригвожденной к постели.

— По закону, — процедил он сквозь плотно сжатые зубы, и в его голосе прорезался отчетливый металлический лязг, — в случае твоей смерти я, как безутешный вдовец, должен был бы соблюдать траур. Три года! Три проклятых года, Оливия! Ты решила отнять у меня три года, чтобы отомстить за свою никчемность? Три года, пока другие лорды женятся и рожают наследников, я должен был бы носить черное и изображать скорбь по женщине, которая не смогла выполнить свой единственный долг!

Я молчала, не в силах вымолвить ни слова, да и что я могла сказать? В голове царил полнейший хаос. Какой траур? Какие три года? Я просто пыталась понять, где я, черт возьми, нахожусь, а этот великолепный, но абсолютно безумный мужчина обвинял меня в каком-то заговоре. Мой мозг, привыкший к схемам посадки огурцов и графикам полива, отказывался обрабатывать эту информацию.

— Так вот, леди Оливия, — он сделал еще один шаг ко мне, и служанка испуганно пискнула и отскочила в сторону, выронив злосчастный пузырек. Тонкое стекло со звоном разлетелось на мелкие осколки по каменному полу. «Хорошо, что пол каменный, — мелькнула идиотская мысль, — был бы ламинат, пришлось бы еще за царапины платить». — Ты будешь жить. Я заставлю тебя жить. Ты будешь жить долго и, смею надеяться, мучительно, проклиная тот день, когда решила сыграть со мной в свои жалкие, бабские игры.

Он резко развернулся к застывшей изваянием у стены служанке. Его приказ прозвучал как удар кнута:
— Лекаря! Живо! Найди магистра Элиаса, где бы он ни был! И чтобы через час она была на ногах!

С этими словами он круто развернулся и вышел, хлопнув дверью с такой силой, что с потолка посыпалась известковая крошка.

Я не помню отчетливо, как появился лекарь — пожилой, сухой мужчина с цепкими пальцами и пронзительным взглядом. Сознание то уплывало в вязкую, спасительную темноту, то возвращалось, выхватывая отдельные картины. Помню, как меня заставляли пить какие-то невероятно горькие отвары, от которых все внутри горело. Как прохладные, уверенные руки ощупывали мой пульс, давили на живот, заставляя тело извергать остатки яда. В один из моментов просветления я увидела склонившееся надо мной заплаканное лицо той самой служанки.