,
луной озарила меня златокожей,
и ночью еврейской глубинной дрожи…
О, родина! Край холмов и долин!
Несу твоё бремя, несу один.
Есть ли дом у пса? Где ночлег обрету?
Голова моя тяжкая виснет с плеч.
Как жёваная полынь – во рту
пророка горькая речь.
«И все мои думы теперь о Геве…»
И все мои думы теперь о Геве[49]
на всех перепутьях моих кочевий
от Дана до Беэр-Шевы[50]…
На плечи
мне череп давит…
Шерстью овечьей
хотел я для скорбной родины стать,
и слёзы всех плачущих здесь впитать.
И вот – не нашёл я порог ничей,
не высушил слёзы их очей.
Но ямкой для гольфа в играх чужих
стал я в дни Санбалатов[51] моих,
когда их тайных речей немало
в моих ушах, как в трубке, звучало!
«Должны грядущего Царства посевы…»
Должны грядущего Царства посевы
Взойти от Дана до Беэр-Шевы;
но пока не пришёл ещё Бен-Давид[52],
лавка здесь вместо Царства стоит.
Здесь дом для дельцов, надёжные стены
для льстивых, а тот, кто ждёт неизменно
Мессию, страстно веря пророкам,
да сгинет он там, в изгнанье далёком!
В своей отчизне – ублюдок он!
Святой – тот в могиле давно погребён.
Зачем им взъерошенный пёс живой? —
Им нужен гладкий, ласковый, свой,
наводящий глянец, знающий сам,
когда подставить спину вождям.
Хлеб вроде фарша мясного тут —
весь этот хлеб Санбалаты жрут,
другим оставляя крохи и труд…
А ты, провидец, правду скажи:
«Страна отцов пропадает во лжи!»
«Но глух, как змей – только зубы скалит…»
Но глух, как змей – только зубы скалит
мой враг, и не в пятку, а в душу жалит.
Изумрудом фальшивым слово блестит —
оно о мести не возвестит,
потому что сломал копьё моё Тит[53].
А так как труб здесь в жилищах нет —
не вьётся души сгорающей дым
под этим скорбным небом пустым…
А так как жалюзи прячут свет —
в прикрытых окнах не виден тут,
даже как в озере месяц – плут.
«И было: когда я закончил речь…»
И было: когда я закончил речь,
и народ не встал и не взялся за меч —
овечьему цену узнав поголовью,
я понял тогда, как плачут кровью.
«И вот, впитал в себя горечь я…»
И вот, впитал в себя горечь я
от чёрных туфель до головы,
сказав: такова отчизна моя —
страна, где овцами стали львы.
Меня донимали холод и жар,
и в полдень была в моём сердце мгла.
От родины как отвести удар?
Несчастьям скоро не будет числа.
Горящей лавы идёт поток,
а братья и сёстры мои снуют:
пламя не видят у самых ног,
и муть из Бездны Великой[54] пьют.
«И вот, наглотавшись в Ишуве пыли…»
И вот, наглотавшись в Ишуве[55] пыли,
подумал я о вождях моих:
не верой, не чарами их прельстили —
есть что-то скотское в мыслях у них.
Победные им не нужны знамёна,
зато в достатке еда и кров
нужны для стада: клети загона,
в которых станут кормить быков.
И я сказал себе удручённо:
Уйми свой гнев – и на этот раз
Царь не придёт: его корона
ждёт, пока Царства настанет час.
Но будет день – Санбалаты падут,
и крепкие духом корабль поведут,
и флаги украсят мачты его…
«И вот я стал, словно пёс немой…»
И вот я стал, словно пёс немой,
и во дворе и в доме – немой.
Я крови своей велел, без слов,
жар поглотить угасающий мой,
как поглощает земля мертвецов.
И дни мои стали – с чем их сравнить? —
Ушком, куда не пролезет нить…
И ждали плоды моих лет, что в бездну
я грудою сброшу их бесполезной.
«И был охвачен Ишув тоской…»
И был охвачен Ишув тоской,
когда случилось это со мной,
не оттого, что пророк немой,
и флот погребён в пучине морской,
и груз и команда смыты волной —
а потому что денег нет,
и золота не добавит поэт.
И вот, не сказав по прежнему слова,
глядел я на это взглядом немого…
Тому, кто жаждет сдобную халу,