и корки не будет – лишь слёз немало!
«Проходят дни от зари до зари…»
Проходят дни от зари до зари:
снаружи – блеск, и сумрак – внутри.
Но плача нет, только горечь сполна
в крови у каждого – и тишина.
Горит страна…
Не дали отпор…
Ружья свои побросали в костёр…
Над бездной висят, как висели века,
и блеют…
Светло, не видны облака.
Как знать, почему? – Тихо пока!
«И вот, когда подлость стала всё чаще…»
И вот, когда подлость стала всё чаще
владеть моей родиной, я ощутил
руку свою живой и дрожащей,
но совладать не в силах я был
с болью моей – самой мощной из сил.
И если на площадь окно распахну,
на лице врага смогу ли прочесть я,
что это тот, кто предал страну:
ходячий образ лжи и бесчестья?
Ведь нет клейма никакого на нём,
и нет меча: никакого злодейства!
Мужчина беременный, с животом,
он сам – и толстое всё семейство.
И хотя у дверей толпится свита —
на лике его унынье разлито
и отсвет конца…
Найдётся ль крыло,
чтобы тяжесть эту, в штанах, подняло,
и вместе с хозяйством прочь унесло?..
И пусть обладатель мышиной души
вдали от страны прозябает в глуши.
«И вот, не сумел я гнев побороть…»
И вот, не сумел я гнев побороть.
Кипела кровь…
Я на площадь смотрел,
и отражался, вонзаясь в плоть,
мой взгляд и ранил больнее стрел.
Я в кровь свою окунался – горел.
Что нам дороже, чем эта страна?
У нас на глазах уходит она
не солнцем вечерним: как корабли,
наша страна исчезает вдали.
«И в сердце своём я сказал себе так…»
И в сердце своём я сказал себе так:
Гони того, кто всему виной
с площади этой! Ибо твой враг:
Кдарлао́мер[57] – никто иной.
«И вот, умолк я на полуслове…»
И вот, умолк я на полуслове,
и был, как Авель, вставший из крови
врагу отомстить – Каину-брату:
сказать ему, что пришла расплата.
Вышел на площадь, на дом посмотрел,
и стал я, в гневе, стучать в ворота:
Кдарлао́мер здесь днями жирел,
здесь млел он, толстый, лоснясь от пота!
Кричал я ему: «Война, война!»
От криков моих дрожала стена.
Вышел он, услыхав о войне,
и, как бедуин, улыбнулся мне:
«Зачем война? Лучше союз.
Нет выгоды в бунте. Оставим споры.
Разве для мира и братских уз
нужен забытый меч Бар Гиоры[58]?
Лучше Заккай[59] и ученье его…»
Потому – не изменится здесь ничего.
«И вот, повеял от этих слов…»
И вот, повеял от этих слов,
как от проказы, запах распада.
Но говоривший не был суров,
чтобы услышали все, кому надо,
голос пастыря, чьё богатство —
благо паствы своей и братство…
И вот, тяжёлый гнилостный дух
у этих ворот почуял мой нюх,
но в горле зажал я желчи комок,
и в собеседника плюнуть не смог.
Вкрадчиво он говорил со мной,
и в страхе, как будто я волк лесной…
И я повернулся к нему спиной.
«А горечь бессилья и вдовьих слёз…»
А горечь бессилья и вдовьих слёз,
как коршун, вьётся над нашим краем.
Разве я волк? Я дворовый пёс,
который будит уснувших лаем.
«То, что не видно глазу…»
То, что не видно глазу,
и даже лопатой не взрыто,
пёс обнаружит сразу:
то, что в пыли вторую
тысячу лет укрыто.
Поэтому он скулит,
и землю роет, тоскуя,
прислушиваясь и чуя,
потому что у пса – болит.
И будет месить он грязь
в том месте, где кровь лилась.
А тот, в чьей правде прорехи,
сидит в своём уголке:
домашний халат – доспехи,
перо – словно меч в руке…
Плетёт он крепкую сеть
для рыб речных постоянно.
Искоса любит смотреть
на всех, подобно баклану…
И воет, ощерившись весь,
пёс:
ангел смерти здесь!
«Лучше буду родные стены…»
Лучше буду родные стены,
словно преданный пёс беречь,
даже если, благословенный,
станет дождь мою спину сечь!
Лучше буду, фальшь отвергая,
неуёмным пророком-псом
волноваться, рыча и лая,
и родной будоражить дом,
чем стеречь, хотя бы минуту,
удручённых евреев галута