. Я представляю Стеллу бледным молчаливым ребенком – чувствительной, скромной, безропотной, обожающей мать и думающей лишь о том, как бы ей помочь; без собственных амбиций и ярко выраженного характера. И все же характер у нее был. Очень мягкая, честная и в чем-то неповторимая, она производила на людей неизгладимое впечатление. Подруги вроде блистательной, искрометной Китти Макс любили ее с какой-то комичной нежностью. Огромное обаяние Стеллы проистекало из ее скромности, честности, простой и совершенно бескорыстной искренности; из отсутствия позерства и снобизма; из подлинности и чего-то – не могу подобрать слов – особенного, неповторимого. Это безымянное качество – чуткость к подлинному – резко отличало ее от Джорджа и Джеральда, которые были такими невзрачными и банальными в своей врожденной приверженности традициям, условностям, и респектабельности. По какой-то странной случайности Стелла не унаследовала ни толики мещанства Даквортов, и в ней не было ни капли их самодовольной прозорливости среднего класса. Вместо маленьких карих глаз с жадным блеском ей достались большие светло-голубые глаза – мечтательные, чистые. В ней вовсе не было их инстинктивной мирской хватки. Стелла тоже была красива, но ее красота казалась более расплывчатой и менее совершенной, чем у матери. Она всегда напоминала мне те пышные белые зонтичные цветы, которыми усеяны поля в июне, – жимолость и коровью петрушку [купырь]. Возможно, именно ласковое прозвище Стеллы – «старая коровушка», – данное ей матерью, и навело меня на мысль о коровьей петрушке, а может, бледная луна в голубом небе. Или крупные белые розы с множеством полупрозрачных лепестков. У нее были прекрасные светлые волосы, волной ложившиеся на лоб, и абсолютно бледное лицо. Что касается образования – возможно, у нее была гувернантка; она брала уроки скрипки у Арнольда Долмеча143 и играла в оркестре миссис Маршалл [неизвестная]. Но была у Стеллы какая-то заторможенность, легкая отрешенность от книг и учебы. После ее смерти Джек сказал мне, что Стелла считала себя ужасно глупой, почти неполноценной, и говорила, что ревматическая лихорадка, которую она перенесла в детстве, оставила «след» (я запомнила это слово). И все же примечательно, что, в отличие от типичных Даквортов – хамоватых, неотесанных мещан, – при всей ее простоте она вовсе не была такой, какой представляешь себе типичную сестру Джорджа – простой жизнерадостной английской девушкой из верхушки среднего класса, румяной и кареглазой. Она была другой – особенной. Ее образ запечатлелся в моей памяти. И как ни странно, я не знаю никого, кто был бы похож на нее характером или внешностью. Не могу представить, как она бы выглядела сегодня или как вела бы себя в комнате, полной людей. Я никогда не встречала никого, кто напоминал бы мне Стеллу; то же самое могу сказать и о матери. Они совершенно не вписываются в мир живых.

Когда мне было шесть или семь лет, ей уже исполнилось девятнадцать, а поскольку девушкам в те времена не полагалось гулять по Лондону в одиночку, меня часто отправляли с ней в качестве компаньонки. В одном из моих ранних воспоминаний мы идем вместе, возможно, за покупками или с каким-то поручением, а потом, выполнив его, Стелла ведет меня в кафе и угощает стаканом молока со сладким печеньем, которое мы едим за мраморным столиком. Иногда мы ездили в экипаже. Однако большая часть ее жизни проходила, конечно, в гостиной, где она наливала чай – мне казалось, что там всегда было много молодых людей, если я хоть на минутку заглядывала туда. Мы смутно догадывались, что в нее были влюблены Артур Стадд