99», – сказал он, – имея в виду личное, обыденное; холодная колкая критика – такая же, как и майская погода. И все же, чтобы написать портрет личности моей матери, нужно быть художником. И в любом случае сделать это ничуть не легче, чем писать как Сезанн100.

Один из немногих достоверных фактов о моей матери заключается в том, что она вышла замуж за двух совершенно разных мужчин. Если смотреть на нее не глазами семи-восьмилетнего ребенка, а глазами взрослой женщины, которая теперь даже старше, чем была мать, когда умерла, – этот факт кое-что проясняет. Ее образ был не так уж размыт и безлик, не столь подчинен красоте собственного лица, как представляется теперь. Но ничего с этим не поделаешь, ибо что настоящего может остаться от человека, умершего сорок четыре года назад, в возрасте сорока девяти лет, и не оставившего после себя ни книги, ни картины, ни каких-либо иных трудов, кроме трех ныне живущих детей и памяти, сохранившейся в их умах. Да, есть воспоминания, но их нечем подкрепить и не с чем сверить.

И все же есть, повторюсь, два брака – они свидетельствуют о том, что мать была способна полюбить двух совершенно разных мужчин: один, если сказать коротко, воплощение благопристойности; другой – воплощение интеллекта. Она смогла вскружить голову обоим. Думаю, это послужит мне своего рода мерилом для оценки ее характера.

Однако формирование ее личности покрыто мраком. Родилась она, кажется, в 1848 году; в Индии, в семье доктора Джексона и его жены, наполовину француженки101. Особого образования у нее, по сути, не было. Старая гувернантка – мадемуазель Роуз? – это ведь она подарила матери гравюру Беатриче, висевшую потом в столовой Талленд-хауса? – учила ее французскому, на котором мать говорила с очень хорошим акцентом, и музыке – мать прекрасно играла на фортепиано и обладала музыкальностью от природы. Помню, на ее столе всегда лежал «Любитель опиума» де Квинси102 – одна из ее любимых книг, – а в подарок на день рождения она выбрала собрание сочинений Скотта103, и отец подарил ей первое издание (часть этих книг сохранилась, а часть утрачена). К Скотту она питала особую страсть. У матери был инстинктивный, а не тренированный ум. Впрочем, у нее, по-моему, было прекрасное чутье, по крайней мере в литературе, и мне это очень нравилось; помню, как она вздрогнула, когда я, читая вслух «Гамлета», оговорилась, сказав «ребро» вместо «серебро»104, – точно так же вздрагивал и отец, когда мы с ним читали Вергилия105 и я не попадала в такт. Среди трех дочерей она была любимицей своей матери, которая, будучи инвалидкой106 с детства, нуждалась в уходе – так моя мать с малых лет привыкла ухаживать за больными и сидеть у их постелей. Во время Крымской войны107 они жили на Уэйн-Уок108 и, говорят, наблюдали за строевыми учениями солдат на пустыре. Красота моей матери проявилась очень рано: мне говорили, что ее никуда не пускали одну, только с Мэри [Фишер?], чтобы защитить от восхищенных взглядов и не дать ей осознать свою красоту; по словам моего отца, она и правда не ощущала себя красивой. Именно благодаря красоте, я полагаю, она и получила нечто более важное, чем «образование» от гувернантки, – уроки жизни в Литтл-Холланд-хаусе. В детстве она часто бывала там, потому что ей благоволили художники, а Принцепы, тетя Сара109 и дядя Тоби110, должно быть, гордились ею.

Литтл-Холланд-хаус был для нее целым миром. Но каким был тот мир? Я представляю себе лето. Воображение рисует старый белый каменный дом, стоящий в большом саду. Высокие стеклянные двери ведут прямо на лужайку. Через них проходят дамы в кринолинах и соломенных шляпках; их сопровождают джентльмены в широких брюках, зауженных книзу, и с бакенбардами. На дворе примерно 1860 год. Жаркий летний день. На лужайке расставлены чайные столики с огромными вазами, полными клубники и сливок. За ними «председательствуют» шесть прекрасных сестер