). Но здесь я снова обращаюсь к чужим воспоминаниям и оставляю «реальную» Джулию Джексон в стороне. О тех ранних годах ее жизни мне достоверно известно лишь то, что к ней (вернее, к ее родителям) посватались двое мужчин: Холман Хант123 и скульптор Вулнер124. Оба предложения были сделаны и отклонены, едва она вышла из детства. Еще я знаю, что однажды она отправилась в шляпке с серыми перьями на пикник у реки, где была Энни Теккерей, а Монахиня125, увидев мою будущую мать в одиночестве, была поражена, что ее не окружает толпа поклонников. «Где же они все?» – спросила она у Энни Теккерей126, и та ответила: «О, сегодня их тут просто нет». Эта сценка заставляет меня думать, что в семнадцать-восемнадцать лет Джулия держалась особняком и что ее красота создавала вокруг нее своего рода невидимую преграду.

Легко определить, когда произошла эта сценка: моей матери не могло быть больше восемнадцати лет, ведь уже в девятнадцать она вышла замуж127. В Венеции Джулия встретила Герберта Дакворта, влюбилась в него по уши, а он – в нее, и они поженились. Вот и все, что известно мне (да и, пожалуй, кому-либо еще ныне живущему) о самом важном событии в ее жизни. О его значении говорит хотя бы то, что, когда четыре года спустя Герберт Дакворт умер, она была «настолько несчастна, насколько это вообще возможно». Эти ее слова мне передала Китти Макс. «Я была настолько счастлива и несчастна, насколько это вообще возможно». Китти запомнила эту фразу на всю жизнь, потому что была очень близка с моей матерью и только один раз за все годы их дружбы слышала, как та говорила о своих чувствах к Герберту.


Я понятия не имею, какой была моя мать в те годы, когда она была счастлива как никто другой. От тех четырех лет не осталось ни одной сцены, ни даже звука. Они с мужем жили в достатке на Брайанстон-сквер; Герберт работал барристером, но занимался этим без особого рвения; (как-то раз они поехали на слушание, и один друг сказал ему: «Я все утро в суде любовался прекрасным лицом», – лицо его жены); у них родился Джордж; потом Стелла; Джеральд был уже на подходе, когда Герберт Дакворт внезапно умер. Они гостили у Воганов128 в Аптоне; он потянулся, чтобы сорвать инжир для жены, и у него лопнул абсцесс, а через несколько часов Герберт Дакворт скончался. Это все, что я знаю о тех четырех счастливых годах.

Будь у нас возможность узнать, каким человеком был Герберт Дакворт, это, вероятно, пролило бы свет и на личность моей матери. Но, как и все мужчины, трагически погибшие в расцвете сил, он оставил после себя не столько ясный образ, сколько легенду. Юность и смерть окутали его своего рода ореолом, сквозь который трудно разглядеть истинное лицо, как мы видим обычных прохожих или гостей. Для тети Мэри [Фишер], сестры моей матери, которая, по-видимому, разделяла некоторые ее чувства, он был, «о милая моя, лучом света… я таких больше не встречала… Когда Герберт Дакворт улыбался… когда он входил в комнату…» – тут она умолкла, затрясла головой и сморщила лицо так, будто никакими словами на свете его не описать. В этом судорожном жесте, вероятно, звучал лишь слабый отголосок того, что чувствовала к нему моя мать. Для нее Герберт Дакворт был воплощением идеала мужчины, героизма, красоты и великодушия – «великим Ахиллом, которого мы знали»129 (так и просится цитата из Теннисона), – но в то же время добрым и любящим мужем, отцом ее детей. Для нее, еще совсем девушки, было естественно влюбиться в простого добродушного обыкновенного и даже заурядного мужчину, а не в одного из тех странных и неотесанных художников-интеллектуалов, которых она встречала и которые просили ее руки. По словам моего отца, Герберт был воплощением идеала выпускника частной школы и настоящего английского джентльмена. Она выбрала именно его, и о прочности, силе их союза свидетельствует изнеможение и полный упадок духа, постигшие ее после смерти мужа. От жизнерадостности и общительности не осталось и следа. Она была