Однако помимо красоты, если ее вообще можно отделить, какой была мать сама по себе? Первым делом на ум приходят следующие слова: энергичная, непосредственная, практичная и забавная. Она бывала резкой и терпеть не могла жеманства. «Если будешь держать голову на бок, на прием не пойдешь», – сказала она мне однажды, когда мы в карете подъезжали к какому-то дому. Еще она была строгой, и за ее спиной всегда чувствовалась какая-то печальная мудрость. У матери была своя личная скорбь, в которую она, бывало, уходила, оставаясь одна. Как-то раз, когда она задала нам письменные упражнения, я оторвала взгляд от тетради и посмотрела на нее: она читала – вероятно, Библию, – и, пораженная серьезностью ее лица, я решила, что ее первый муж был священником, а теперь она, читая те же строки, наверняка вспоминает его. Конечно, это была всего лишь фантазия87, но мать и правда казалась очень грустной, когда молчала.
Но могу ли я хоть немного приблизиться к ней, не прибегая ко всем тем рассказам и россказням, которые после ее смерти наложили отпечаток на мое представление о матери? Энергичность, ясность, непосредственность, а за всей ее живостью – грусть и молчание. Конечно, она была центром семьи. Думаю, слово центр лучше всего описывает наше общее восприятие, а я была настолько погружена в атмосферу, которую она создавала, что никогда не отходила достаточно далеко, чтобы увидеть в ней отдельную личность. (Отчасти поэтому я гораздо отчетливее вижу Гиббсов, Бидлов и Кларков.) Она была всем – и Талленд-хаус, и Гайд-Парк-Гейт пропитаны ею. Теперь я понимаю, хотя этот поспешный вывод прозвучит слабо и неубедительно, почему она не могла произвести на ребенка впечатление как личность. Она поддерживала то, что я для краткости называю всеобщим укладом жизни – то, чем все мы вместе жили. Теперь-то я понимаю: она жила с таким размахом, что у нее не было ни времени, ни сил сосредоточиться – разве что на мгновение, если кто-то болел или переживал какой-то детский кризис, – на мне или ком-то еще, кроме, пожалуй, Адриана. Его она лелеяла особенно и называла «моя радость». Более зрелый взгляд на ее положение и то понимание, какое есть у меня сейчас, должны внести свой вклад. И вот как мне это видится: сорокалетняя женщина с семью детьми, трое из которых нуждаются во внимании взрослых, четверо и вовсе еще дети, а восьмая, идиотка-Лора88, все еще живет с нами; муж этой женщины старше ее на пятнадцать лет, и у него трудный характер; он очень требователен и к тому же зависим от жены. Теперь-то я понимаю, что женщина, которой приходилось со всем этим управляться, могла лишь присутствовать, нежели действительно участвовать в жизни ребенка семи-восьми лет. Могу ли я вспомнить хоть один раз, когда провела наедине с матерью больше нескольких минут? Нам постоянно кто-то мешал. Когда я невольно представляю себе мать, она всегда в комнате, полной людей; с ней Стелла, Джордж и Джеральд; мой отец, читающий книгу, закинув ногу на ногу, и крутящий прядь волос. «Пойди и вынь крошки из его бороды»