, – шепчет она мне, а я вскакиваю и несусь. Приходят гости, молодые люди – Джек Хиллз, например, влюбленный в Стеллу; много кембриджской молодежи, друзья Джорджа и Джеральда; старики, попивающие чай и ведущие беседы, – друзья отца, Генри Джеймс89, Саймондс90 (помню, как он смотрел на меня, стоя на широкой лестнице в Сент-Айвсе с вытянутым желтоватым лицом и галстуком из желтого шнура с двумя плюшевыми помпонами); друзья Стеллы – Лашингтоны91, Стиллманы92; вижу мать во главе стола под гравюрой Беатриче93, подаренной ей старой гувернанткой и подкрашенной голубым цветом; слышу шутки, смех, гул голосов; надо мной подтрунивают; я говорю что-то потешное; она смеется; мне приятно; я дико краснею; она за всеми наблюдает; кто-то смеется над Нессой, когда та говорит, что Ида Мильман94 – ее Б.Ф.; мать учтиво и с улыбкой поясняет остальным: «Это значит – лучшая подруга»95. Вижу, как она идет в лавку со своей корзинкой, а с ней Артур Дэвис96; как она вяжет на ступеньках в холле, пока мы играем в крикет; как она протягивает руки к миссис Уильямс [не идентифицирована], когда судебные приставы забрали их дом, а капитан стоит у окна, крича и швыряя кувшины, тазы и ночные горшки. «Живите у нас, миссис Уильямс». «Нет, миссис Стивен, – рыдала миссис Уильямс, – я не оставлю мужа». Вижу, как она пишет за своим столом в Лондоне, и серебряные подсвечники, и высокий резной стул с подлокотниками и розовой обивкой, и пирамидальную латунную чернильницу. Я украдкой выглядывая из-за шторы, мучительно ожидая когда она покажется на улице. (Однажды отец застукал меня за этим делом, допросил и довольно встревоженно, но с упреком сказал: «Не стоит тебе так нервничать, Джинни»… Какая же выходит мешанина воспоминаний, если я даю волю разуму, но все они – о матери в компании, в окружении других людей; о ней обобщенной, разрозненной, вездесущей и неуловимой; о ней как о создательнице того многолюдного веселого мира, который так ярко вращался вокруг центра моего детства. По правде говоря, я обернула тот мир в другой – сотканный моим собственным темпераментом; и да, у меня с самого начала было много приключений вне того маленького мира – я часто уходила далеко и многое скрывала, – но он всегда был там; была общая семейная жизнь, веселая, бурная, полная людей, и мать находилась в центре; она и была этим центром. И 5 мая 1895 года полностью доказало это. После того дня от ее мира ровным счетом ничего не осталось. В то утро, когда она умерла, я высунулась из окна детской. Кажется, было около шести. Я увидела, как доктор Сетон уходит по улице, сложив руки за спину и сцепив их. Видела, как парят и садятся голуби. Меня охватили чувства покоя, грусти и конца. Было ясное весеннее утро, очень тихое. И вот возвращается ощущение, что всему приходит конец.

15 мая 1939 года. Каторга, которой обернулось написание связной биографии Роджера, снова кажется невыносимой, и я на несколько дней вновь возвращаюсь в май 1895 года. Стою на крошечном островке настоящего: погода сырая и холодная. Смотрю в потолочное окно – повсюду черновики статей для «Athenaeum»97 и письма Фрая, покрытые пылью из-за того, что по соседству сносят дом, – и вижу небо цвета грязной воды, будто в нем отражается эта самая пыль. Да и внутренний пейзаж не лучше. Вчера у нас ужинал Марк Гертлер98 и с пренебрежением говорил о вульгарности, второсортности того, что он называет литературой, – по сравнению с цельностью живописи. «Потому что она всегда имеет дело с мистером и миссис Браун