– воскликнул отец, подбегая ко мне. Мы оба видели это и были поражены. В довершении всего, много недель спустя, весной, я прогуливалась у пруда, а какой-то человек на плоскодонке чистил пруд от ряски и, к моему неописуемому восторгу, поймал в свою сеть мой люгер; я потребовала его вернуть и побежала домой рассказывать эту невероятную историю. Потом моя мать смастерила новые паруса, а отец закрепил их; помню, как после ужина он прилаживал паруса к реям, как был увлечен и как, слегка фыркнув и чуть ли не смеясь, сказал примерно следующее: «Какая ерунда – но до чего же весело!».

Я могу припомнить еще множество отрывистых воспоминаний – сцен в Кенсингтонском саду: как мы, имея лишний пенни, ходили в белую пристройку возле дворца и покупали сладости у молодой розовощекой женщины в сером хлопчатобумажном платье, державшей там лавку; как мы раз в неделю покупали «Tit-Bits»76 и читали анекдоты – мне больше нравился раздел с перепиской, – сидя на траве и разламывая шоколадку на крохи, как мы их называли, потому что плитка за пенни делилась всего на четыре кусочка; как однажды мы мчались на нашей тележке и, резко завернув за угол, врезались в даму, а ее сестра злобно нас отчитала; как мы привязали Шэга77 к перилам, а какие-то дети донесли смотрителю парку о нашей жестокости, – тогда в этих ситуациях не было ничего особенно интересного, хотя они явно привносили разнообразие в бесконечные прогулки по Кенсингтонским садам.

Что же запомнилось интересного? Опять-таки – моменты бытия. Я хорошо помню два. На тропинке была лужа – и вдруг, без всякой на то причины, все вокруг показалось нереальным; я застыла; я не могла переступить через лужу; пыталась за что-то схватиться… но весь мир словно стал ненастоящим78. Потом был другой момент, когда мальчишка-идиот79 с узкими глазами и красными веками выскочил с протянутой рукой и замяукал, а я, охваченная немым ужасом, высыпала ему в ладонь пакет русских ирисок. Но и на этом все не закончилось: в тот вечер в ванне меня охватил немой ужас. Я снова испытала ту безнадежную тоску, тот самый упадок духа, который описывала ранее; пассивность, будто меня огрели кувалдой; беспомощность перед лавиной смысла, стремительно нарастающей и обрушивающейся на меня – беззащитную, неспособную справиться с ней, вжавшуюся в свой угол ванны и замершую. Я не могла объяснить, в чем дело, и ничего не сказала даже Нессе, которая сидела напротив и терла себя мочалкой.

Вспоминая Кенсингтонские сады, я, хотя и могу восстановить в памяти ситуации, которых гораздо больше, чем у меня терпения их описывать, не способна воссоздать, разве что фрагментарно, ракурс и пропорции внешнего мира. По-моему, у детей очень особенный взгляд: они чрезвычайно отчетливо видят воздушный шарик или ракушку; я и сейчас их вижу – голубые и фиолетовые шары, ребристые ракушки, – но это лишь пятна в пустоте. Каким огромным казалось, например, пространство под столом в детской! Я и сейчас представляю его как огромное темное пространство, обрамленное складками скатерти; я ползу и вдруг встречаю Нессу. Она спрашивает: «А у черных кошек бывают хвосты?». А я отвечаю: «Нет», – страшно гордая, ведь она спросила меня. И мы разошлись, продолжив бродить по этому огромному пространству. Ночная детская [спальня] тоже казалась огромной. Зимой я заглядывала туда перед сном, чтобы посмотреть на камин. Мне нужно было проверить, погас ли огонь, ведь я боялась, что он разгорится снова, после того как мы ляжем спать. Я боялась этого маленького мерцающего на стене огонька, но Адриану он нравился, и в качестве компромисса няня накрывала каминную решетку полотенцем, но я невольно открывала глаза и часто видела мерцание, лежала и смотрела, не могла уснуть и, чтобы не терпеть это в одиночестве, громко говорила: