Таким образом, в детстве, как и сейчас, все мои дни были окутаны ватой – небытием. Одна неделя в Сент-Айвсе сменяла другую, и не происходило ничего, что оказало бы на меня хоть какое-то влияние. Потом внезапно и без всякой, казалось, причины происходило нечто из ряда вон – настолько сильное, что я помню это всю жизнь. Приведу несколько примеров. Первый – моя драка с Тоби на лужайке. Мы колотили друг друга. Я занесла кулак, чтобы ударить его, и вдруг меня осенило: зачем причинять боль другому человеку? Я моментально опустила руку и просто стояла, позволяя ему бить меня. Помню свое чувство. Ощущение безнадежной тоски. Я будто осознала нечто ужасное и ощутила свою абсолютную беспомощность. Подавленная, я развернулась и ушла побыть в одиночестве. Второй случай также произошел в саду в Сент-Айвсе. Помню, как стояла у клумбы возле входной двери и сказала: «Вот оно – целое». Я смотрела на растение с пышными листьями, и вдруг меня осенило, что цветок – это часть земли; он внутри кольца; цветок и земля – одно целое. Эту мысль я отложила на потом, полагая, что она мне еще понадобится. Третий случай также произошел в Сент-Айвсе. Некая семья по фамилии Вэлпи ненадолго остановилась там, а потом уехала. Однажды вечером, когда мы сидели за ужином, я услышала, как кто-то – отец или мать – сказал, что мистер Вэлпи покончил с собой. А дальше я помню, как ночью гуляю по саду и прохожу мимо яблони. И вдруг мне почудилось, будто яблоня как-то связана с самоубийством мистера Вэлпи. И я оцепенела. Я стояла как вкопанная, в ужасе глядя на серо-зеленые складки коры – ночь была лунная, – и не могла пошевелиться. Казалось, меня безнадежно тянет куда-то вниз, я словно проваливаюсь в какую-то бездну абсолютного отчаяния и уже никогда не выберусь. Мое тело будто парализовало.
Таковы три примера исключительных моментов бытия. Я часто прокручиваю их в голове – вернее, они сами собой неожиданно всплывают в памяти, но теперь, впервые записав их, я поняла то, чего раньше не осознавала. Два события ввергли меня в отчаяние. А в третьем, напротив, я испытала удовлетворение. Сказав о цветке «вон оно – целое», я ощутила, что совершила открытие. Я поняла, что отложила в памяти нечто, к чему я позже вернусь, чтобы осмыслить, исследовать. По-видимому, третий случай поразил меня своим фундаментальным отличием от двух остальных. В первую очередь, дело, конечно, в разнице между отчаянием и удовлетворением. И разница эта проистекает из того, что я была совершенно не в состоянии справиться с осознанием причинения боли одних людей другим и от самоубийства человека, которого я знала. Ужас парализовал меня. Однако в случае с цветком я нашла причину и смогла справиться с этим ощущением. Я не чувствовала себя беспомощной. Я осознавала, пускай очень смутно, что со временем смогу объяснить произошедшее. Не знаю, была ли я старше, когда смотрела на цветок, чем в двух других случаях. Знаю только, что многие из тех исключительных моментов бытия сопровождались сильнейшим ужасом и упадком сил; казалось, они доминируют, а я – безучастна. Это наводит на мысль, что с возрастом у человека появляется все больше способов находить разумные объяснения произошедшему, притупляющие то, что раньше ощущалось как удар кувалдой по голове. Думаю, так и есть, и, хотя мне по-прежнему свойственно испытывать подобные внезапные потрясения, теперь они всегда желанны; первое удивление мгновенно сменяется ощущением их особенной ценности. Вот почему я считаю, что именно способность испытывать потрясения и делает меня писательницей. Рискну предположить, что в моем случае за шоком следует немедленное желание его объяснить. Я чувствую удар, но это не просто удар врага, скрытого за ватой обыденности, как мне казалось в детстве, а некое откровение, признак чего-то реального, скрытого за мнимым, и я делаю его реальным, облекая в слова. Только тогда откровение обретает целостность, а целостность означает, что оно утратило способность причинять мне боль; возможно, именно поэтому мне доставляет огромное удовольствие соединять разрозненные фрагменты в целое. Возможно, это сильнейшее из известных мне удовольствий. Я испытываю чистейший восторг, когда в процессе написания вдруг вижу, как одно подходит к другому; как выстраивается сцена, а персонажи обретают целостность. Из этого я вывожу то, что можно назвать моей философией; во всяком случае, меня постоянно занимают идеи того, что настоящий узор скрыт за ватой обыденности; что все мы, люди, связаны; что весь мир – произведение искусства, а мы – его части. «Гамлет» или квартет Бетховена