Особенность этих двух ярких воспоминаний заключается в том, что оба они очень просты. Я почти не осознаю себя – только свои ощущения. Я всего лишь сосуд для восторга, упоения. Возможно, это отличительная особенность всех детских воспоминаний и причина, почему они так сильны. Позже многое добавляется к нашим ощущениям и делает их более сложными, а значит, менее яркими или по крайней мере отчетливыми и цельными. Но вместо того, чтобы анализировать это, поделюсь воспоминанием о зеркале.

В холле Талленд-хауса стояло небольшое зеркало. Помню, там была полочка с расческой. Встав на цыпочки, я могла увидеть свое отражение. Лет в шесть или семь, кажется, у меня появилась привычка разглядывать свое лицо. Но я занималась этим, только если была уверена, что меня никто не увидит. Мне было стыдно. Казалось естественным – испытывать из-за этого чувство вины. Но почему? На ум приходит одна очевидная причина: мы с Ванессой обе были, что называется, сорванцами, то есть играли в крикет, лазали по скалам и деревьям, говорили, что нам нет никакого дела до внешнего вида, одежды и прочего. Таким образом, разглядывание себя в зеркале, возможно, противоречило «кодексу» сорванца. Однако мне кажется, что истоки этого стыда гораздо глубже. Хочется вспомнить и приплести сюда моего деда – сэра Джеймса52, который однажды выкурил сигару, и она ему так понравилась, что он выбросил все оставшиеся и никогда больше не курил. Я даже склонна думать, что унаследовала черты пуританства от Клэпхемской секты. Во всяком случае, стыд по поводу зеркал сохранился на всю жизнь, даже когда я перестала быть сорванцом. Сейчас я не могу припудрить лицо на людях. Все, что связано с одеждой, скажем, примерка или выход в свет в новом платье, до сих пор вызывает у меня страх или по меньшей мере стеснение, неловкость, дискомфорт. «Ох, вот бы я могла носиться по саду в новом платье, как Джулиан Моррелл53», – думала я много лет назад в Гарсингтоне, когда Джулиан, распечатав покупку, немедленно примерила новое платье и носилась в нем по саду, словно юркая лань. Тем не менее женственность в нашей семье процветала. Мы славились своей красотой, а я, сколько себя помню, восхищалась красотой матери и Стеллы, испытывая гордость за них. Что же тогда вызывало во мне чувство стыда, если только не какой-то врожденный противоположный инстинкт? Мой отец был спартанцем, аскетом, пуританином. Думаю, у него не было ни вкуса к живописи, ни музыкального слуха, ни ощущения красоты речи. Это наводит на мысль, что моя – я бы сказала наша, если бы лучше знала Ванессу, Тоби и Адриана, но как же плохо мы знаем своих братьев и сестер, – так вот, моя врожденная любовь к красоте была подавлена каким-то наследственным страхом. Однако это не мешало мне время от времени испытывать спонтанное сильнейшее восхищение или восторг, без всякого чувства вины или стыда, пока они никак не были связаны с моим телом. Таким образом, найден еще один элемент стыда, который я испытала, когда меня застали за разглядыванием себя в зеркале холла. Должно быть, я стыдилась или даже боялась собственного тела. Другое воспоминание, также связанное с холлом, поможет объяснить это. За дверью столовой стояла тумбочка, на которую ставили посуду. Однажды, когда я была совсем маленькой, Джеральд Дакворт посадил меня на нее и стал исследовать мое тело. Помню, как его рука опускалась все ниже и ниже. Помню, как надеялась, что он остановится, как напрягалась и извивалась, когда его рука приблизилась к моему интимному месту. Но он не остановился. Его рука побывала везде, включая то самое интимное место. Помню свое возмущение, отвращение – как еще назвать это странное немое спутанное чувство? Вероятно, оно очень сильн