Но если вернуться к детской, у нас со спальней отца и матери были смежные балконы. Моя мать выходила на свой в белом халате. На стене росли страстоцветы – огромные звездчатые цветы с пурпурными прожилками и большими зелеными бутонами, наполовину полными, наполовину пустыми.

Если бы я была художницей, изобразила бы эти ранние воспоминания в бледно-желтых, серебристых и зеленых тонах. Бледно-желтая штора, зеленое море и серебристые страстоцветы. Картина была бы шарообразной, полупрозрачной. Нарисовала бы изящные лепестки, ракушки, полупрозрачные предметы; создала бы изогнутые формы, пропускающие свет, но лишенные ясных очертаний. Все было бы расплывчатым и огромным; все видимое стало бы также слышимым; листва излучала бы звуки, неотличимые от образов. Эти воспоминания словно в равной степени сотканы из образов и звуков. Когда я представляю себе раннее утро в постели, я заодно слышу и крики грачей, падающие с большой высоты. Ощущение, будто звук доносится сквозь тягучий вязкий воздух, который задерживает его и не дает сделаться резким или отчетливым. Воздух над Талленд-хаусом, казалось, тормозил звук и медленно опускал его, словно тот попал в голубую липкую дымку. Крики грачей – это часть бьющихся волн – раз-два, раз-два – и плеска, когда они отступают и снова набегают, а я лежу в полудреме, испытывая неописуемый восторг.

Следующее воспоминание – все эти сотканные из цвета и звука образы связаны с Сент-Айвсом – гораздо ярче и чувственнее. Оно относится к более позднему времени и до сих пор наполняет меня теплом, словно все вокруг цветет, жужжит, нагрето солнцем и пахнет множеством запахов сразу – единое целое, которые и сейчас заставляют меня замереть, как я замерла тогда, спускаясь к пляжу; я остановилась наверху и посмотрела вниз на сад. Он, казалось, растет под дорогой. Яблоки висят на уровне глаз. Жужжащие пчелы, красные и желтые яблоки, розовые цветы и серебристо-серые листья. Жужжание пчел, гул моря, запахи – все это словно давит на какую-то мембрану, но не рвет ее, а вызывает исступленный восторг, заставляющий меня остановиться, принюхаться и присмотреться. Но опять же я не могу передать свое чувство. Это именно восторг, а не восхищение.

Сила образов – впрочем, это не вполне подходящее слово, ибо зрительное в то время было неотделимо от звука – сила воспоминаний не ослабевает и по сей день. Те моменты – в детской или по дороге на пляж – все еще способны затмить реальность настоящего момента. И я только что убедилась в этом. Поднялась и прошла через сад. Перси50 копал грядку со спаржей, Луи51 вытряхивала коврик перед дверью в спальню. И я смотрела на них сквозь то, что видела в детстве – нашу спальню и дорогу к пляжу. Иногда я представляю Сент-Айвс даже более ярко и полно, чем сегодня утром. Я могу достичь такого состояния, когда мне кажется, будто я уже там, в прошлом, стою и наблюдаю за происходящим изнутри. Таким образом, моя память как будто невольно восстанавливает давно забытые детали, хотя на самом деле именно я заставляю это происходить. В определенном настроении на первый план выходят воспоминания – то, о чем мы забыли. «Не может ли тогда быть так, – часто спрашиваю себя я, – что объекты наших ярких переживаний существуют независимо от нашего разума и сохраняются по сей день? И если да, то не изобретут ли однажды устройство, с помощью которого мы сможем к ним обращаться?» Я вижу прошлое как лежащую позади аллею, длинную череду событий и эмоций. Там, в конце аллеи, все еще есть сад и детская. Вместо того чтобы вспоминать образы и звуки, я вставлю штекер в розетку и окунусь в прошлое. Включу август 1890 года. Я чувствую, что сильные эмоции оставляют след, и вопрос лишь в том, как нам вновь подключиться к ним, чтобы заново прожить свою жизнь.