В конце лета Джек весьма настойчиво уговаривал нас провести неделю в Корби – то ли чтобы смягчить шок от возвращения домой, то ли чтобы узнать нечто такое, чего иначе было не узнать. Ведь когда начинаешь рассматривать чувства под мощным микроскопом скорби, поражаешься тому, как они растягиваются – словно тончайшая золотобитная фольга – и покрывают собой огромные пространства. А мы, бедные дети, воображали, будто наша обязанность отныне – искать эти крошечные атомы повсюду, где бы они ни оказались рассыпаны: на вершинах гор или в глубинах океанов. Печально вспоминать, сколько времени мы потратили на эти пустяковые размышления. Иногда Джек сам высказывал какое-нибудь желание, а иногда нам лишь казалось, что мы его угадали, – и мы тут же начинали придумывать, чем его утешить; каким мизерным, но для нас – грандиозным, образом отклонить ход событий в ту или иную сторону. Так нам будто бы удавалось спасти еще одну крупицу и сделать шаг вперед – в этой невозможной задаче собрать заново разорванную на клочки жизнь Джека, – шаг размером с атом. Сам Джек, конечно, не осознавал, что именно мы делаем для него, но масштаб наших усилий – вернее, усилий Ванессы, – он точно ощущал. Он начал получать от ее общества неосознанное, но постоянное утешение, не замечая – так мне кажется, хоть я и ревновала – ни одного из бесчисленных тончайших жестов, из которых складывалось ее присутствие рядом. Но это, словно здоровый сон, было лучшим доказательством того, что процесс исцеления начался. Мы поехали в Корби и провели там одну из самых мучительных недель в своей жизни – возможно, часть наших страданий была вызвана ощущением, что Джек вовсе не замечает наших усилий, а окружающий мир и подавно ничего не знает о них. Я то и дело – по старой привычке – восставала против него в душе, но тут же ощущала себя предательницей, потому что Ванесса встречала мои жалобы безмолвным, ледяным выражением человека, которому открыта какая-то недоступная мне истина.