Ванесса была красива и к своим восемнадцати годам уже ясно дала понять, что она также умна, гибка умом и решительна; многое проявилось еще в детской, когда она спорила с Тоби и стремилась докопаться до самой сути – будь то вопрос искусства или морали. Втайне она была чутка к красоте формы и цвета, но скрывала это, потому что ее взгляды расходились с общепринятыми и она боялась задеть чьи-либо чувства. Кроме того, она легко распознавала как фальшь натуры, так и изъяны в аргументации – и то и другое вызывало у нее одинаковое неприятие, ведь стандарты Ванессы были высоки во всем. Но при этом с некоторыми людьми ее связывала своего рода инстинктивная преданность, не допускавшая никаких сомнений – пожалуй, даже слишком инстинктивная. Именно такую преданность она испытывала к Джеку до его женитьбы, и именно из нее произрастала привязанность Ванессы к матери и Тоби. Если бы мать была жива, нетрудно представить, как Ванесса, снующая вокруг нее, словно неугомонный щенок, проводила бы один эксперимент за другим, спорила, рисовала, заводила друзей и развенчивала заблуждения – к величайшему удовольствию матери. Та восхищалась бы духом и смелостью дочери, сокрушалась из-за ее непрактичности, смеялась над неудачами и радовалась здравому смыслу. Впрочем, это одна из тех вещей, которые, казалось, должны были произойти, но, как ни странно, так и не случились, ибо смерть положила конец прекрасному ходу вещей. Вместо этого Ванесса сначала была обескуражена смертью матери и на какое-то время навязанной нам неестественной жизнью, а теперь и смерть Стеллы поставила ее в абсолютно новое положение.

Люди, которые непременно обращают внимание на внешние сходства, такие как цвет глаз или форма носа, и видят драматические закономерности, словно жизнь – это сенсационный роман, объявили Ванессу наследницей всех женских добродетелей, будто бы свыше предназначенной на эту роль. Позабыв резкие черты ее матери и расплывчатые черты Стеллы, они слепили из них своего рода идеал для Ванессы – привлекательный внешне, но до отвращения лишенный живости. Мы вновь прошли через те же выражения сочувствия, снова и снова слушая, что столь великой трагедии еще не бывало; порой она воспринималась почти как произведение искусства, но чаще – как бесформенная катастрофа, от которой невозможно оправиться. К счастью, пришло время покинуть Лондон; мы сняли дом в Пейнсвике [Глостершир], а скорбящие родственники и друзья разъехались по домам.

Однако для нас трагедия только начиналась; как и в случае с другими травмами, боль в тот момент было словно усыплена и дала о себе знать лишь позже, когда мы попытались жить дальше. Во всем, что нас окружало, смутно ощущался дискомфорт – беспокойство и потерянность, что еще хуже. Подобные чувства имеет свойство обрушиваться на одного человека, если он подвернется, и, к несчастью, такой человек нашелся очень быстро. Твой дедушка проявлял странную живость, и, как только мы это заметили, вся наша злость обрушилась на него. Мы вспомнили, как он изнурял Стеллу и омрачил последние месяцы ее счастья, а теперь, когда ему следовало бы каяться, он проявлял меньше скорби, чем кто бы то ни было. Напротив, он выглядел необычайно бодрым, и почти сразу появились признаки, которые привели нас в неистовство: казалось, он вполне готов сделать Ванессу своей следующей жертвой. Он говорил, что если ему грустно, то и ей должно быть грустно; если он сердится, особенно когда она просит выписать чек, она должна плакать, а не стоять перед ним как истукан. Девушка с характером не могла терпеть подобные речи, а когда Ванесса увязала их с тем, что он еще недавно говорил ее умершей сестре и даже матери, неудивительно, что Ванессу охватил бескомпромиссный гнев. В наших глазах он стал олицетворением всего, что мы ненавидели в нашей жизни, – непостижимо эгоистичным тираном, подменившим красоту и живость умерших [Стеллы и Джулии] уродством и мраком. Мы были злы, суровы и во многом несправедливы, но даже сейчас мне кажется, что в наших обвинениях была доля правды – достаточная для того, чтобы обе стороны в то время не смогли прийти к взаимопониманию, пускай и не по своей вине. Будь он на десять лет моложе, а мы – старше, или будь рядом мать или сестра, способные вмешаться, можно было бы избежать стольких страданий, гнева и одиночества. Однако смерть вновь положила конец тому, что могло быть прекрасным.