В последние годы она становилась все более обеспокоенной, поскольку замечала ухудшение здоровья матери и никак не могла придумать, как обеспечить ей отдых, в котором та крайне нуждалась. Ее молчание с отчимом то и дело переходило в резкий открытый конфликт, потому что он, казалось, не замечал того, что было очевидно ей, – бесчисленных дел, которыми занималась его жена, и того, насколько они вымотали ее. Весной 1895 года Стелла отправилась за границу и на полпути поняла по почерку или какой-то фразе в письме, что мать слегла. Она написала Ванессе, которая смогла лишь прислать ответ, надиктованный матерью. У нее действительно было легкое недомогание, но со странной и даже пугающей причудой человека, играющего свою роль до конца, она настаивала на том, что правду пока раскрывать не следует. Стелла вернулась домой, словно измученное мечущееся животное, уверенная в обмане, и нашла мать в постели с ознобом, который через десять дней обернулся смертью.

Стелла была потрясена до глубины души; обладая исключительным благородством, она стала делать для остальных все, что могла, но делала это машинально. Будущее ничего не сулило ей; настоящее, надо полагать, было связано с отчимом, которого она едва знала, и с четырьмя детьми, нуждавшимися в заботе и мало чем способными помочь ей, безмерно горюющей. Стелле было всего двадцать шесть лет, и в один миг она лишилась не только главного источника собственной жизни, но и того своеобразного удовольствия, которое получала благодаря своим талантам. В общем, какой бы она ни была, Стелла оказалась в мучительно тяжелой ситуации, а с ее неверием в собственные силы и ужасом перед книгами тяжело переживала, ощущая безвыходность положения. И все же, если бы не это отчаяние, заставившее ее раскрыться полностью и проявить все свои силы в полной мере, самостоятельно, – смогла бы Стелла когда-нибудь показать себя такой благородной и настоящей, какой была на самом деле? То, какой она в итоге стала, и есть подлинное личное достижение Стеллы; никто больше не мог использовать ее в качестве опоры; никогда больше она, наверное, не заботилась ни о ком так, как о своей матери. Тем не менее, несмотря на все плюсы, эта перемена была необратима.

Сразу после смерти твоей бабушки Стелла унаследовала все обязанности, которые та исполняла, и, словно старая скрипучая повозка, изрядно проржавевшая и к тому же загруженная энергичными юными созданиями, наша семья с трудом двинулась дальше.

Положение твоей бабушки было таково, что ее смерть не просто лишила нас главы семьи – она настолько изменила отношения между остальными членами, что жизнь долгое время казалась невероятно странной. Твой дед в своем естественном, но, несомненно, неразумном желании сделать для детей все, что делала твоя бабушка, стал преподавать нам, посвящая этому половину утра – своего рода жертва, которая, однако, не приносила ему облегчения. Затем Джордж, поддавшись порыву чувств, настоял на более тесной и зрелой дружбе с нами; даже Джеральд41 временно стал серьезнее и сентиментальнее; в общем, эти глубокие эмоции собрали вокруг нас круг друзей, внезапно ощутивших желание принять участие в нашей жизни и право быть понятыми в своих переживаниях. Да и Стелла, в каком бы шоке она тогда ни находилась, никогда не теряла внешнего спокойствия, не ослабляла бесконечной заботы об окружающих и не говорила о собственных чувствах, но само это спокойствие, казалось, невольно проходило ряд испытаний и, в частности, допускало безоговорочную самоотверженность ради нужд твоего деда. Любое утешение, на которое только была способна Стелла, она предоставляла отчиму, будучи целыми днями к его услугам; она прилагала все усилия, как я уже говорила, чтобы найти людей, которые могли бы навестить его или помочь ей с бесчисленными повседневными хлопотами, связанными с нашим отцом. Теперь легко понять, что она потерпела неудачу ввиду неспособности правильно оценить ситуацию. Неверие в себя и длительный период зависимости лишили ее уверенности в собственном чутье. Мать завещала ей заботу об отчиме. Стелла отдавала ему всю себя без остатка, зная, что ничего лучше у нее попросту нет, а твой дед, который, несомненно, понял бы ситуацию, если бы взглянул на нее со стороны, принимал усилия Стеллы как должное. Но одним из последствий этого было то, что в течение некоторого времени жизнь казалась нам безнадежно запутанной. Мы, разумеется, горевали; определенно чувствовали себя лишенными, порой невыносимо остро, и ничем не могли заполнить образовавшуюся пустоту. Но это была понятная боль, а ее острые приступы иногда казались даже желанными в той душной и беспросветной жизни, пустой, ненастоящей, но в то же время остро ощутимой, глушившей и ослеплявшей нас. Все эти слезы и стоны, упреки и заверения в привязанности, возвышенные речи о долге, работе и жизни ради других, несомненно, должны были вызвать у нас определенные чувства, будь мы тогда способны на них, вот только нас не покидало ощущение беспросветной тоски, от которой, если честно, нет прока ни живым, ни мертвым; она, как это ни отвратительно, заслоняла и живых, и мертвых, очень долго причиняя неисправимый вред и подменяя яркий образ настоящей матери не вызывающим симпатии призраком.