Она не была умна, редко читала книги, и это, как мне кажется, оказало огромное влияние на ее жизнь – чрезмерно большое. Она преувеличивала свои недостатки и, живя в тесном общении с матерью, постоянно сравнивала себя с ней, ощущая неполноценность, из-за чего с самого начала оказалась в ее тени. Как я уже говорила, твоя бабушка тоже была по-своему строга к себе и совершенно безразлична к собственным страданиям, если видела, что может принести пользу. Ей было свойственно ощущать свою дочь, как она выражалась, частью себя самой, и, считая ее более медлительной и менее эффективной частью, она не стеснялась относиться к дочери так же строго, как и к своим недостаткам, или жертвовать ею с той же легкостью, с какой жертвовала собой. Как-то раз – еще до свадьбы твоих дедушки и бабушки, – когда Лесли сделал Джулии замечание по поводу суровости ее обращения со Стеллой, по сравнению с другими детьми, то есть двумя мальчишками, она ответила так, как я уже написала40.

С самого детства Стеллу подавляли, и она рано привыкла смотреть на мать как на человека, наделенного божественной силой и божественным интеллектом. Но повзрослев, Стелла обрела собственную красоту, особое очарование и темперамент, а мать умерила суровость, если можно так выразиться, и показывала лишь то, что лежало в ее основе, – глубочайшие искренние чувства. Их отношения носили по большей части естественный характер. Стелла всегда была прекрасной помощницей, питавшей живой огонь в сердце матери, которая радовалась служению дочери и сама сделала служение главным долгом своей жизни. Но кроме этого, очень скоро Стелла начала получать удовольствие от внимания окружающих к ее дарованиям; она была красива, красивее, чем на фотографиях, потому что большая часть ее эфемерной красоты: бледное сияющее лицо, огонек в глазах, движения и пульсация всего тела – неуловима в моменте. Если голову твоей бабушки можно назвать образцом классического греческого искусства, то голова Стеллы тоже была греческой, но относилась скорее к позднему декадентскому периоду, что делало ее более привлекательной благодаря мягким линиям и более нежным формам. Тем не менее красота обеих являлась выражением их самих. Стелла была непостоянной и скромной, но обладала каким-то очарованием или обаянием, удивительной утонченностью и способностью глубоко западать в души людей. И дело не в том, что она говорила – тут ничего особенного, – а в том, что она излучала добродушие и веселье всей своей статной фигурой, словно изваянной из мрамора. Она была веселой и женственной, но в то же время обладала каким-то спокойствием, которое в ее матери под влиянием обстоятельств переросло в непреходящую меланхолию. Стелла и ее выход в свет, ее успех и возлюбленные пробудили в матери многие, давно уснувшие инстинкты. Стелла начала интересоваться молодыми людьми и наслаждалась доверительным общением с ними; ее забавляли интриги и флирт; вот только ей, жаловалась она, приходилось возвращаться домой задолго до окончания вечера, а иначе возникал риск переутомления. Именно это, отчаянно прибегая к метафорам, я назвала ее мраморной хрупкостью, ведь триумфы Стеллы были всего-навсего мишурой на фоне ее постоянной поглощенности своей матерью. Это было прекрасно – даже слишком, ибо чувствовалось что-то нездоровое в привязанности между двумя людьми – пожалуй, чрезмерной, чтобы они могли осознать это. Чувства матери почти мгновенно передавались Стелле; мозгу не было нужды размышлять и критиковать то, за что отвечала душа. Твоя бабушка, без сомнения, предпочла бы более резкое сопротивление, интеллектуальное противостояние, требующее иного реагирования; она вполне могла ощущать, что их слишком тесная связь нездорова и способна помешать Стелле испытывать те естественные чувства, которые она так высоко ценила. Даже короткие расставания воспринимались чересчур болезненно; в течение нескольких дней перед отъездом за границу Стелла была бледной как смерть и в один момент просто забилась в истерике.