Жизнь приучила ее к тому, что факты, как она их понимала, сами по себе имеют первостепенное значение; ей было важно, чтобы Лиза Стиллман30 понравилась своему шурину или чтобы рабочий, пострадавший в результате несчастного случая, нашел нормальную работу. Она удивительно чутко реагировала на все перемены, происходившие вокруг нее, словно постоянно слышала громкое тиканье часов и ни на секунду не забывала, что рано или поздно все это закончится для каждого из нас. Самые разные люди приходили к ней в моменты радости и горя; она казалась немного неразборчивой в выборе друзей, а зануд и дураков вокруг хватало. Надо признать, что, живя в постоянном напряжении, она умудрялась воспринимать все происходящее с завидным мужеством, словно считая сцену [жизни] – со всеми ее дураками, шутами и королевскими особами – идеальной бесконечной процессией, марширующей навстречу смерти. Эта сильная озабоченность сиюминутными делами отчасти объяснялась тем, что природа наделила ее способностью победоносно решать обыденные вопросы, но также и тем, что у нее было врожденное и приобретенное, глубокое осознание тщетности усилий, непостижимости жизни. Ты можешь заметить эту двойственность на ее лице. «Давайте максимально пользоваться тем, что у нас есть, ибо мы не знаем будущего» – вот мотив, который побуждал ее неустанно трудиться во имя счастья, добра, любви, а меланхоличное эхо отвечало: «Какое это имеет значение? Возможно, никакого будущего вовсе и нет». Несмотря на то что твою бабушку раздирало это фундаментальное сомнение, даже самые обыденные ее поступки обретали какую-то грандиозность, а ее участливость была огромна и неизменно несла людям не только радость жизни и утонченную мимолетную женственность, но также величие благороднейшего человека.

Написанные слова об умершем или еще живом человеке, к сожалению, имеют тенденцию складываться в словесные кружева, лишенные всех признаков жизни. Ни в моих словах, ни в тех искренних, но общих фразах о жизни твоего деда, ни в благородных причитаниях, которыми он заполнил страницы автобиографии31, ты не найдешь ту женщину, которую смог бы полюбить. Я часто жалею о том, что никогда не записывала ее изречений и ярких речевых особенностей, ведь она обладала даром произносить слова в какой-то особой, неповторимой манере, потирая руки или жестикулируя32. Я так и вижу ее стоящей у открытой двери железнодорожного вагона, провожающей Стеллу или кого-то еще в Кембридж и одной-двумя фразами изображающей людей, которые проходят мимо нее по платформе, и она веселит нас всех до самого отхода поезда.

Чего только не отдашь за то, чтобы вспомнить хотя бы одну фразу! Или звук чистого звонкого голоса, или вид прекрасной фигуры, осанистой и такой узнаваемой, в длинном потертом плаще, с определенным наклоном головы – чуть выше обычного, так что ее глаза всегда смотрели прямо на тебя. «Идемте, дети, – говорила она, махнув на прощание рукой, и один из них хватался за ее зонтик, другой – за руку, третий, конечно же, застывал в недоумении, а она резко одергивала: – Скорее, скорее». И вот мы уже спешили сквозь толпу, садились в какой-нибудь грязный поезд или омнибус33, где она, бывало, обращалась к кондуктору и спрашивала, почему владельцы не постелили ему солому: «У вас, должно быть, ноги замерзли», – а потом слушала его историю и вставляла комментарии, пока мы, наконец, не добирались домой, как раз к обеду. «Не заставляйте отца ждать». А за обедом, отвечая на какой-нибудь банальный вопрос, она вдруг спрашивала: