Альманах 50 оттенков страсти. Сборник современной прозы и поэзии – 2022

В то лето, давно растаявшее в бесконечности минувших дней, мне суждено было выслушать немало рассуждений о загадочном чувстве любви. Мы остались тогда совсем одни в нашей большой квартире с наставницей моей юности, с моей бабушкой, матерью моей матери. Родители мои, мать и отец, уехали на отдых в горный санаторий, прихватив с собой мою старшую сестру Нину. Моя старшая сестра в детстве много болела и часто пропускала школу. Что касается меня, то я школу старалась не пропускать и не болела так серьёзно, как моя сестра. Потому я нашла, что выбор родителей вполне справедливый. Учиться надобно много и хорошо, и, как сказал один из известных вождей советского государства, приговаривая это, должно быть, каждый день с самого раннего детства, надо именно так и делать: учиться, учиться, учиться! Словом, выражать сомнения риторике этого лозунга, висевшего во всех школах нашего государства рабочих и крестьян, никак не полагалось по рангу ни заслуженным учителям, ни ученикам, тем более отличникам.

– Во времена моей дореволюционной юности о любви рассуждали очень часто и гораздо больше, чем сейчас! – сказала она. – Тогда вообще чаще говорили о чувствах, чем о деньгах. Такие серьёзные вещи, как финансовые вопросы, обмозговывались где-то в кулуарах, например с управляющими именьями или личными секретарями, причём тет-а-тет. Но о любви можно было запросто болтать с подружками где угодно, как то в кондитерской за чашечкой кофе с миндальным пирожным, на прогулках в парке или таинственно шептаться об этом в коридорах гимназии. Почему бы и нет? Некоторым кавалерам даже нравилось такое – подслушает, бывало, легкомысленный разговор и присядет к столику рядышком в кондитерской или подойдёт на аллее в парке и в болтовню подружек вмешается. Так тоже знакомились с барышнями! Потом и серьёзные отношения возникали, бывало, и дело заканчивалось венчанием. Вот если бы не эта проклятая Германская война в четырнадцатом году, какие бы одарённые потомки славных дворянских семей продолжали бы существовать в нашем времени! А потом ещё и революция грянула, и эмиграция выкосила Россию под самые корешки! Господи, помилуй нас, грешных! Не надо нам больше ни войн, ни революций, ни пугачёвщины какой-нибудь да разинщины в придачу…

И она осенила меня и себя крестом. Я смотрела пристально на свою бабушку – она такой запомнилась мне – маленькая, смуглая, быстрая на руку женщина. Она подкрашивала свои поредевшие волосы в чёрный цвет, старательно борясь с сединой, и завивала локоны плоёными щипцами. Она легко обводила губы помадой, выбирая тщательно отнюдь не яркие, телесные цвета. В молодости ей случалось играть роли цыганок или итальянок в любительских спектаклях…

Впрочем, следует заметить, что нас посещали в нашем квартирном уединении. Почти каждое утро к бабушке приходила Тоня, старушка, с которой подружилась и я тоже в то славное минувшее лето. Тоня жила очень близко, всего через улицу от большого здания нашего жилого дома, в деревянном сооружении барачного типа на шесть семей, которое наши городские власти грозились к чёрту снести, а вовсе не отремонтировать вполне прилично, как того хотелось Тоне и её незамужней дочери Вере, проживавшей вместе с ней. Конечно, по своему возрасту я была ближе к Вере, чем к старушке Тоне, но встречала я её всегда восторженной улыбкой, словно Тоня знала нечто такое, о чём не имел представления вообще ни один человек в мире! Дети нашего двора звали старушку тётей Тоней, но я никогда не называла её так при бабушке. Та строго пояснила мне, что Тоня нам не родственница, а просто наша хорошая знакомая, и потому гораздо приличнее называть её по имени и отчеству Антониной Антоновной. Однако играя со своими подругами в нашем просторном дворе, я легко забывалась и называла старушку тётей Тоней, как и все другие дети. Моя бабушка называла её просто Тоней, Антониной Антоновной тоже и ласково – Тонечкой.

Тоня приходила к бабушке утром, часов в шесть-семь. Дочь Тони, Вера Кисина, работала продавщицей в продовольственном магазине, гастрономе, расположенном в кирпичном здании нашего обширного дома между седьмым и шестым подъездом. Фактически получалось так, что тётя Тоня провожала дочь свою Веру на работу в гастроном, который открывался совсем рано утром, хотя все другие бакалейно-хлебные заведения из ближайших к нашему району начинали свою работу значительно позже. Я вставала по-летнему в десять часов утра, отсыпаясь с ленивым наслаждением после учебного года. Но просыпалась я гораздо раньше и, лёжа в постели, прислушивалась к неторопливому разговору бабушки и тёти Тони. Если дверь в мою комнату бывала захлопнута, я осторожно вставала и приоткрывала её. Бабушка и Тоня сидели за столом и пили чай, и я, мельком взглянув в солнечное пространство кухни, видела краешек синей ситцевой юбки старушки Тони и её белый простенький платок с нехитрой узорной каёмкой, который, как всегда, успел скатиться с её головы на плечи. Возвратившись на цыпочках назад в свою комнату, я снова ложилась в постель, и шелест разговора, доносившийся из кухни, обволакивал меня глубоким теплом давних пережитых дней. Словно медленное течение реки, меня переносили в иной мир эти рассказы о целых событиях сотни раз обдуманного и оплаканного неизбежного – всего того горького, что было отмерено на долю судьбой этим двум живым существам, с завидным терпением перешедшим наконец-то брод коварной и глубокой реки жизни.