Еремей Глебович вскочил и стал нервно вышагивать по просторной горнице, теряясь в догадках, что же ему все-таки предпринять. Наконец, малость остыв, он решил, что в любом случае ничего не теряет – городу все едино не устоять, а тут был шанс, и его надо попытаться использовать.

«Да еще и святые отцы рядом будут, – окончательно успокоил он себя. – При них-то точно Константин на столь тяжкий грех, как клятвопреступление, не пойдет. Хоть и бродят о нем страшные слухи, будто он в Исадах свою братию умертвил, но и других разговоров тоже предостаточно, вплоть до того, что не убийца он, а совсем напротив – страдалец безвинный. Молва – штука известная. Если она приукрашивать начнет, так чуть ли не до небес славу твою поднимет, а коли примется чернить, то так вымажет с ног до головы, что и родная мать не узнает, отшатнется в ужасе. Умному человеку хорошо известно, что истина всегда где-то посередке находится, да вот где именно – поди-ка разбери.

Во всяком случае, пока попрекнуть рязанского князя при всем желании было нечем. Он ведь не только с ранеными честь по чести поступил, не воспользовавшись удобным случаем, но и плыл сюда мирно – ни одно сельцо на пути не заполыхало. Там же, где останавливался, смерда не зорил, брал по совести, умеренно. У бедных на коровенку лядащую не покушался, лошадей не отнимал и воев своих – это тоже до боярина донеслось – предупредил строго-настрого, что, ежели хоть кто из них меч свой обнажит или бабу какую силком возьмет, в тот же день на ближайший сук будет вздернут. И ведь вздергивал, правда, опять-таки по слухам.

В последнее Еремей Глебович не очень-то верил, хотя очевидцы с пеной у рта уверяли, что сами видели эту казнь. Ну пускай лжа, но все равно получалось, что ведет себя рязанец не как тать, устроивший набег, а совсем наоборот, как будущий правитель. Значит, что? А то, что как ни крути, но ехать на переговоры надобно.

В полдень следующего дня в княжеском шатре – благо бабье лето еще не закончилось – за грубо, наспех сколоченными столами, составленными буквой «П», уже сидели как владимирцы, так и рязанцы. Последние заняли лишь перекладинку, кроме самой середины, где стоял княжеский столец, пока пустовавший. Владимирцев было не в пример больше. Старшин от мастеровых рассадили по левую руку. По правую, рядышком с боярином Еремеем Глебовичем, уселся епископ Владимиро-Суздальской епархии Симон и пяток иереев из числа настоятелей самых крупных храмов и монастырей, а напротив них – столько же наиболее знатных гостей[33].

Все ощущали себя непривычно.

Боярину казалось, что он роняет свое достоинство в такой компании – иной гость, пожалуй, и побольше него гривенок в калите имеет, а все ж таки за один стол с боярами никто из князей их не усаживал. С другой стороны, тот же епископ Симон сидит и не возмущается таким соседством. А мастеровым с купцами тоже не по себе. Почетно, конечно, что и говорить, когда тебя уравняли со всей городской верхушкой, такое обращение дорогого стоит, но уж больно оно непонятно.

Потому и смотрели все на вошедшего Константина настороженно, с прищуром. Во всех взглядах, устремленных на него, явственно читался один и тот же вопрос: «А кто ты есть таков, рязанский князь, и кем во Владимир стольный пожаловал?» От ответа на этот вопрос зависело не просто многое, а все, включая и дальнейшее отношение горожан.

Одно дело, если пришел ты рачительным хозяином. Такому Русь многое простить может. Даже кровь не станет неодолимой преградой, если проливал ты ее не излиха. Где грань? Пожалуй, лишь сердце ее чувствует. Ежели не ропщет, не вопиет об отмщении – стало быть, по уму лил, без злобы.