– Девочка моя, сегодня я повезу тебя в «Донон», – радостно сообщил ей Гладышев. – Там собирается одна Петербургская богема. И будет пара моих приятелей. Надень на себя что-нибудь красивое. Хотя… о чём это я… Ты красива, моя милая, во всём. Я заеду за тобой в семь.

Как и обещал, он заехал за ней в семь вечера и буквально обомлел от её вида. Аннушка надела на себя полупрозрачное вечернее платье на тоненьких бретельках, перекинутых через худенькие плечи с откровенным декольте спереди и глубоким вырезом по открытой спине, где, словно два птичьих крыла, торчали её молочной белизны острые лопатки. Платье это было какого-то новомодного и смелого, прямого покроя, с расширением и воланами книзу. Но весь лиф, не упрятанный в корсет, либо сорочку, был настолько тонок, что сквозь шелковую, болотного цвета ткань просвечивали маленькие груди с торчащими от прохлады сосками. Волосы Аннушка заколола шпильками кверху, обнажив беленькую, лилейную шейку. На ее юном личике почти отсутствовала косметика. Лишь пухлые губы поблескивали розовой помадой, и чёрные стрелы ресниц казались гуще и длиннее. В этом наряде она выглядела восхитительно и одновременно порочно, словно обнаженная девственница возле позорного столба.

– Аня, тебе нельзя идти в таком виде, – восхищенно прошептал он сухими от волнения губами.

– Разве я некрасива? – беспечно отвечала она.

– Нет, ты невероятно красива. Откуда это платье?

– Мне привезли его в подарок из Парижа, ещё год тому назад, – уклончиво отвечала она.

– Слушай, в таких платьях, наверное, ходят лишь смелые суфражистки или эти, как их, чёрт, феминистки! – первое, что пришло в голову, ляпнул он, пожирая её глазами. – В Петербурге я не видел таких нарядов. Слишком вызывающе.

– Не волнуйся, Мишель, грудь я закрою этой штучкой.

И она обмотала шею тёмно-зеленым страусиным боа, в тон к платью.

– А, то есть, здесь всё будет закрыто?

– Ну, конечно…

– Ну, ладно тогда.

Как он и ожидал, его утонченная и экстравагантная спутница вызвала в «Дононе» настоящий фурор. Когда под звуки фокстрота, в потоке ярких софитов, она, виляя маленьким задом, шла меж столиков по ковровой дорожке, то её, небрежно накинутое боа, слетело с худых плеч, обнажив весь немыслимый фасад тоненького шёлкового платья. А Гладышеву приходилось не единожды поднимать этого мохнатого змея и цеплять его Анне на шею. Порой всё это выглядело довольно комично. Ему казалось, что он выступает в роли Адама, пытающегося прикрыть бесстыжую Еву хотя бы фиговым листком.

– Отчего ты сразу не пошла сюда голой? – злился он, перехватывая множество наглых мужских взглядов, устремленных на его спутницу.

В этот вечер он мало ел, зато много пил. Говорил часто невпопад и весьма глупо. Разговор с приятелями совсем не клеился. Он злился на то, что оба его визави, как ему казалось, без меры пялились на несносную Анну. В эти минуты ему мерещилось, что и она сама мерзко смеется, говорит пошлости и невероятно много пьёт шампанского. Он не слышал никаких декламаций от сборища поэтов, кои происходили на небольшой импровизированной сцене.

Зачем я сюда пришёл, злился он. Послушать их декадентские стишата о бренности всего сущего? Сыты мы всем этим добром по самое горло. Проходили уже когда-то. Если всё настолько бренно, то отчего же вы сами сейчас жрёте и пьёте с таким скотским и жизнелюбивым аппетитом? Тот, кто отчаянно взывает к смерти, не должен проявлять столько, плохо скрываемого эпикурейства. Он с отвращением наблюдал за одним патлатым рыжим поэтом, который несколькими минутами ранее сообщил в своих стихах о том, что «вся жизнь – один тлен» и «нам недолго жить тут, господа», а потом пошёл и зажевал свой спич жареным рябчиком. О, да ты, милый, станешь истинным гедонистом, если после рябчика сожрешь еще омара и кусок стерляди.