И самое главное, он меня не защитил. Не встал грудью за меня.

Он подставил меня.

А я согласилась, потому что люблю…

Сама виновата. Дура!

Не помню, как меня вели. Я была в шоке.

В самом СИЗО воняло плесенью, старой едой и чужим страхом.

Меня завели в камеру, где уже была одна женщина с усталым взглядом.

Я опустилась на нижнюю шконку, и впервые в жизни мне захотелось сдохнуть. Прямо здесь, на этом голом, холодном металле, где даже душа звенела от боли.

А муж скоро поедет домой. В тёплую постель. Примет горячий душ, выпьет кофе или что покрепче… Холодильник забит наготовленной едой, только разогрей.

У него всё будет хорошо.

А у меня?

Он убил.

А за решёткой сидеть мне.

Закрыла лицо руками и тихонечко завыла.

* * *

Я сидела на узкой лавке в камере СИЗО. Прошли сутки.

Руки и ноги замёрзли, пальцы свело, но даже это я почти не чувствовала. Я ждала.

Демид обещал, что ко мне придёт адвокат.

Обещал, что приедет он сам. Мой муж. Мужчина, которому я отдала двадцать лет жизни, родила двоих детей и отдала собственную свободу.

Он клялся: «Я всё улажу».

Я поверила. Потому что если не верить, то зачем вообще жить?

Но никто не пришёл.

Только следователь заглянул с отстранённым лицом, как будто я не человек, а просто дело. Он сунул мне бумагу:

– Ознакомьтесь и подпишите. Суд через две недели. Сегодня перевод в камеру. Робу получите у конвоира.

Я не проронила ни слова. Просто подписала. Внутри что-то хрустнуло – нет, не кость, не сустав. Душа. Треснула пополам.

* * *

Тюремная форма оказалась серо-синей, с чужим запахом пота, дешёвого порошка и металла. Из вещей – мыло, зубная щётка и простая расчёска.

Мои волосы слиплись в изломанные пряди, но мне было всё равно. Я шла по коридору, глядя в пол.

Дверь камеры лязгнула. Я вошла.

– Очередная барыня, – фыркнула одна тётка. Ей было на вид лет тридцать пять, с острым взглядом и уродливым шрамом на щеке.

– Так это жена депутата Вронского. В маляве сообщили, – подключилась вторая.

– Точно! Это она. На вид типичная дурочка. Привыкла, поди к роскоши.

– Думает, тут ей будут кофе подавать? – рассмеялась третья тётка.

Промолчала только молодая женщина лет двадцати пяти, может, ей было меньше.

Я стояла и молчала. Смотрела на них – четверых. Каждая как отдельный вид женщины, оказавшейся на дне. В мерзком СИЗО.

Грязные одеяла, влажные стены, запах плесени и мочи – всё слилось в удушливый коктейль.

– Ты чё молчишь, кукла? – встала та, что со шрамом. – Гордая? Или боишься заговорить с простыми людьми? Ну-ка, поздоровайся, как положено!

– Здравствуйте, – сказала тихо. – Я так поняла, вы уже всё про меня знаете.

– Тут слухи быстрее тараканов бегает, – усмехнулась молодая. – Особенно, если ты «папина принцесса» или жена олигарха. Ну, или депутата.

Я присела на край нижней койки. Не своей – мне ещё не сказали, где место. Просто села.

– Говорят, ты сбила насмерть жену мента в отставке.

– Я никого не сбивала, – проговорила едва слышно.

– Тогда значит, муж кинул, – гоготнула третья, пухлая, с сальными волосами. – Все они такие. Козлы.

– Не, они не кидают. Они уничтожают. Медленно, – подхватила четвёртая, старше всех. – А потом говорят: «Она сама виновата».

Я не выдержала.

– Он сказал, что приедёт. Что приведёт адвоката. Что скоро меня вытащит…

– А ты, значит, ради него села? – переспросила молодая, прищурившись.

Я кивнула.

И тогда они затихли. На миг. В этой тишине – не дыхания, не движения. Только капля с потолка где-то сзади.

– Дура, – выдохнула та, что со шрамом. – Но красивая дура.

И тогда я заплакала. По-настоящему. Без звука, без истерик. Слёзы текли по лицу, по подбородку, по чужой тюремной форме. Я плакала от всего: от предательства, от пустоты, от холода, от того, что меня просто… забыли.