— Ладно. Будешь импровизировать. Иногда это срабатывает даже лучше заготовленного плана.

— Я тебя ненавижу, — сухо выдаю я.

— Послушай, Лен. Я знаю, что это непросто. И прошу тебя сделать первый шаг, потому что он влюбленный идиот с разбитым сердцем из-за своего дерьмового характера, ясно? Идиот, который лишился всего. И спорта, и любимой девушки.

Чушь!!!

По крайней мере, последнее.

Я не его любимая девушка. И никогда ей не была.

Втягиваю носом воздух, пытаясь заполнить грудь пустотой, а не эмоциями, которые, против моей воли, оживают внутри от услышанного.

— Это нечестно, Багиров! — стискивая кулаки, шиплю я. — Все эти месяцы, даже не зная о беременности, в глубине души я ждала его. Ждала хоть малейшего знака, что нужна ему. Простого признания, что он погорячился и жалеет о сказанных словах, которые разбили МОЕ сердце! Все. Эти. Гребаные. Три. Месяца! — стучу кулаком себя по бедру, отбивая каждое слово, теряя контроль над собой.

— Я ждала первого шага от него, он должен был его сделать, но так ничего и не сделал, — срываюсь на шепот. — Ни-че-го! И вот я здесь! — развожу руками. — Потому что я в полной заднице и нуждаюсь в его помощи, ведь он отец этого ребенка! Это из-за его гребаных сперматозоидов во мне растет маленькая жизнь, и теперь я должна засунуть остатки поистрепавшейся гордости в жопу и после всего дерьма приехать к нему первой! И мне плевать, какой у него период! Правда, Багиров, пле-вать! Потому что благодаря той чудной ночке непростой период у меня затянется на ближайшие восемнадцать лет!

Выплюнув каждое слово, дергаю ручку и выпрыгиваю на улицу, нуждаясь в свежем воздухе.

Хватаю его ртом, в ужасе думая, что через несколько минут встречусь с тем, кого сейчас ненавижу всей душой. Ненавижу за то, что люблю его, и ненавижу за то, что ждала его, а он просто забыл обо мне!

Глаза начинает печь от подкатывающих слез, и я агрессивно тру их кулаками.

Слышу, как Багиров хлопает дверью и как хрустит под его кроссовками гравий, а потом тяжелая ладонь опускается мне на плечо.

— Идем, Твихард.

Сдавленно выдохнув, опускаю руки и позволяю вести себя туда, где я не хочу быть при нынешних обстоятельствах.

Без стука Илай входит в просторный коридор, где мы почти одновременно скидываем обувь.

На ходу расстегивая ветровку, стараюсь не смотреть в сторону гостиной, где на диване я получила оргазм от трения об долбаный член Самсонова.

От воспоминаний во мне вспыхивает пожар, который сейчас абсолютно неуместен. Но гаснет он чертовски внезапно: я замерзаю на месте, когда мы бесшумно заходим на кухню.

У плиты воркует Надежда Александровна, она что-то рассказывает уткнувшемуся в телефон сыну, на котором и останавливаются мои расширенные глаза.

Участившееся сердцебиение отдается гулким эхом в груди.

Ладони потеют, и я стискиваю их в кулаки, с щемящим, полузабытым чувством изучая Глеба.

Его волосы стали длиннее, гуще и небрежней. На когда-то гладковыбритом лице темнеет щетина, впалые щеки подчеркивают заострившиеся скулы, а пустой взгляд, который будто чувствует мое присутствие, поднимается на меня.

Сердце переворачивается в груди, и на мгновение я забываю о своей обиде и ненависти, потому что вижу перед собой совершенно другого Глеба Самсонова.

Серого. Замкнутого. Отстраненного. Сломленного. И даже напуганного моим появлением, но ненадолго. Потому что в следующий миг его лицо мрачнеет, а глаза заволакивает пугающая темнота.

Господи, это долбанное дежавю.

Мне плохо.

Я безнадежно предвкушаю:

— Что она здесь делает?!

— Убирайся!

— Я не хочу тебя видеть!