Но наше молчаливое сверление друг друга взглядами прерывают радостные возгласы его мамы.

— Боже мой! Илаюшка! Вы уже приехали! — Надежда Александровна вытирает руки о передник и спешит к нам. — Леночка, моя девочка, — ее голос надламывается, и она заключает меня в крепкие объятия. — Я все знаю, моя хорошая, — взволнованно шепчет она мне на ухо. — Все будет хорошо. Просто не реагируй остро на Глеба, он стал настоящим ворчуном у меня. — Мать посмеивается и отстраняется, а я замечаю предательский блеск в ее глазах.

— Я тоже рада вас видеть, Надежда Александровна, — отвечаю слегка смутившись, но с теплой улыбкой.

На эту замечательную женщину невозможно смотреть равнодушно. Красивая, ухоженная, стройная, со шлейфом приятного цветочного парфюма.

Она пахнет как настоящая мама.

Я успела соскучиться по этому ощущению. И странно, что я испытываю его уже во второй раз с чужой женщиной.

Я вижу, каким обеспокоенным становится ее взгляд, когда она внимательно изучает меня с ног до головы.

— Исхудала-то как, — она качает головой, прикрывая рот ладонью. — Ну ничего-ничего, милая. Я тебя быстро откормлю!

— Оставьте нас, — громыхает огрубевшим голосом Глеб, который, кажется, стал совершенно незнакомым.

— Надежда Александровна, пойдемте подышим воздухом, — приглашает Илай маму Глеба, и та, погладив меня по щеке, уходит, оставляя меня со своим сыном, и я не уверена, что хочу находиться с ним наедине.

10. 7

Неловкая пауза затягивается, напряжение между нами нарастает, и непроницаемое лицо Глеба ничуть не упрощает мне задачу.

Переминаюсь с ноги на ногу.

— Может, поговорим в более располагающей обстановке? — нервно выдаю.

На самом деле, располагающей обстановки здесь не существует. Во всяком случае, для меня. Ее в принципе нет. Потому что вся эта тема — один сплошной тикающий шар, чертова бомба, наполненная гвоздями.

Одно неверное движение — и она взорвется, уничтожит все, что находится поблизости. И в первую очередь меня.

Только нужно было хоть как-то прервать гнетущее молчание, чем угодно. По крайней мере, попробовать.

Самсонов продолжает молча сверлить меня мрачным взглядом. Затем вдруг опирается руками на стол и встает.

Взгляд пробегается по его фигуре, будто пытается зацепиться за какое-то изменение, но тело Глеба все еще в отличной форме, и футболка с шортами позволяет его оценить… И все-таки есть кое-что, хоть и замечаю я это не сразу.

Скованность в движении, чересчур напряженное лицо, рука, сжавшая спинку стула с такой силой, что я удивлена, как по ней не пошла трещина.

Глеб делает первый шаг, немного неуверенно и отрывисто, останавливается, вздергивает подбородок и втягивает носом воздух, будто пытаясь собраться или дать себе крохотную передышку. Делает еще один шаг, перехватывая другой стул, чтобы сохранить равновесие и продвинуться дальше.

А когда стулья заканчиваются и рядом не оказывается опоры, он, откровенно хромая, пыхтит от боли, тяжело направляясь в сторону гостиной.

Мой взгляд цепляет его колено, на котором белеет повязка из эластичного бинта и бандажа.

Мне становится не по себе: я ведь даже не поинтересовалась его состоянием, но сразу же вспоминаю, что за эти три месяца он тоже не попытался узнать о моем самочувствии.

Не скажу, что это работает, но все же цепляюсь за этот факт и не позволяю неуместному чувству вины закрепиться в груди.

— Блядь, — цедит Самсонов, неудачно наступив на больную ногу, на здоровой доскакивает до стены и буквально врезается в нее с низкий грубым стоном.

У меня перехватывает дыхание, когда Глеба сбивает с пути его собственная боль.