– Кого?..

– Были младоитальянцы, младосербы, младотурки. А мы вот, выходит, младороссы, – с каждой затяжкой Гучков возвращал себе спокойствие. – Мне тут еще вот какая мысль в голову пришла. Это ж мы одним авто с пулеметом роту остановили, а что если таких авто будет пять-шесть штук на полк? Я, когда в Трансваале воевал, слышал про такие повозки, «галопирующий лафет» или что-то в этом духе… Жаль только, автомобилей у нас мало.

– Ну так и ставить на повозки, как вы говорите, – поддержал я будущего-бывшего военного министра, не все же мне прогрессорствовать, – повозок у нас много. А на автомобили, помимо пулеметов, вешать броню, будут эдакие вездеходные бронепоезда.

Гучков, задумчиво глядя вдаль, докурил, накинул на пулемет покрывало, старательно подоткнул его со всех сторон и снова повернулся ко мне:

– А ведь интересно может получиться!

Еще как интересно. Ладно, про гусеницы пока промолчу, нельзя столько всего и сразу.

Тем временем репортеры подбирались к нашему экипажу все ближе и ближе, и я попросил Корнилова:

– Лавр Георгиевич, будьте так любезны, распорядитесь отодвинуть обывателей и убрать газетчиков.

Оцепление сдвинулось и понемногу выдавило толпу за пределы Дворцовой площади. На опустевшем пространстве сразу стал виден каждый человек, и на меня обратил внимание Столыпин. В руках он держал серебряную фляжку с чем-то явно горячительным:

– Боже мой… Боже мой… Что ты натворил, Григорий!

– Я?..

Столыпин приложился к фляжке и замер. Я почти силой вынул ее из рук премьера – ну да, отличный шустовский коньяк.

– Александр Иванович, – я протянул фляжку Гучкову, – не желаете?

«Октябрист» не желал. Он не мог оторвать взгляда от трупов, уже накрытых шинелями, но всю площадь не накроешь, и красный снег притягивал взгляды. Подошли Редигер и приехавший Зубатов. Мы стояли молча на морозе, передавали друг другу фляжку. Даже Гучков в итоге сдался, присоединился к нам.

– Мыслю так… – начал я. Кому-то же надо? – Владимира Александровича, во избежание, надо изолировать.

– С семьей, но под охраной, домашний арест, – включился Зубатов.

– Гвардейцев, кто был на площади – всех в Петропавловку, – предложил военный министр.

– Гвардию вообще после сегодняшнего раскассировать надо, – утер усы после глотка сам командующий гвардией. – Замешанных по дальним гарнизонам россыпью, полки на западную границу, на Кавказ и Туркестан.

– А кого в Питере оставить? – вскинулся Редигер.

– Линейные части, – мрачно ответил Петр Николаевич. – Гвардии веры нет, как ни печально это признавать.

– Надо для газетчиков сообщение сделать, – ввернул я, – дескать, попытка мятежа, но без имен и подробностей. Судить предлагаю закрытым военным судом и адью, медведей гонять, кого бурых, а кого и белых. Також без деталей для публики. Согласны?

Собравшиеся облегченно закивали. Даже Столыпин, который, оказывается, думал о медийном эффекте:

– Газеты до особого распоряжения под цензуру, во все издательства направить чиновников из Осведомительного бюро и Главного управления печати. Пусть вычитывают тираж каждого номера под личную ответственность.

– Слухи все одно пойдут, – осторожно произнес Зубатов.

– Пущай, – отмахнулся я, – против слухов надо всем заодно говорить одно и то же. Будем рассусоливать – растащат на клочки, так что надо прямо сейчас сесть и написать, чего говорить будем. Ну и прочие меры расписать тоже.

– Думаю, – нахмурился Петр Николаевич, – надо объявить город на особом положении, хотя бы на неделю, а лучше – до смены полков гарнизона. И установить комендантский час.