— Божена, — смотрю на нее исподлобья, — я тебя в последнюю очередь буду спрашивать…

Я выпрямляюсь. Спина – ровная, хотя внутри все дрожит от ярости и унижения. Вкус железа – от закушенной губы – наполняет рот. Она пришла не мириться. Она пришла утереть мне нос. Убедиться, что я все еще та самая жалкая "мумия". И доложить Паше. Нет, она прямо ему ничего не скажет, но между делом поведает, что видела меня на пробежке. И что я была… так себе.

Она морщит носик, будто почувствовала что-то неприятное. Ее сладкая маска съезжает.

– Ну, конечно... – Она делает вид, что смущена, но в глазах – злорадный блеск. – Я просто... хотела помочь. И... – Она вдруг оживляется, переключаясь. – Ой, я же забыла главное! – Поднимает коробку с тортом. – Мы с Пашей... ну, вы же знаете... – Она застенчиво опускает глаза, играя в невесту. – Решили официально оформить наши отношения. Свадьба! Скоро! – Она поднимает на меня взгляд, полный яда, прикрытого невинностью. – Вы же обещали прийти... – Она протягивает коробку. – Это вам. Знак мира. И приглашение, конечно, в устной форме. Лично от меня.

Обещала. Да, черт возьми, обещала. Сказала ему в лицо в ее проклятой квартире. Сквозь боль. Сквозь унижение. Чтобы не дать ему последнее удовольствие – видеть меня сломленной.

Взгляд мой падает на коробку. Розовая лента. Предвкушение ее сладкой победы. Запах сахара и крема доносится сквозь картон, смешиваясь с ее духами и моим потом. Тошнотворно.

– О, тортик, – произношу я без тени эмоций. Беру коробку. Она тяжелая, липкая от влаги в моих потных ладонях. – Мило.

Божена сияет. Она ждет благодарностей. Слез? Срывов?

– Вы сдержите обещание? — берет на слабо. — Паша будет так рад!

Я смотрю ей прямо в глаза. В эти бесстыжие, самодовольные глаза. Она быстро хлопает ресничками. Представляю его руки на ее теле. Вспоминаю слова о моей коже и о том, что я мумия. Его отвращение.

— Буду, Божена. Я привыкла сдерживать свои обещания.

Иду мимо. На чай не приглашаю. Не доходя двух шагов до калитки, я резко разворачиваюсь. Подхожу к большому зеленому мусорному баку у забора. Крышка скрипит, когда я ее открываю. Запах гнили и старой пищи бьет в нос. Я поднимаю коробку. Розовая лента трепещет на ветру.

– Я на диете, – говорю громко, четко, глядя прямо на Божену. — На белковой диете, крошка. Наращиваю формы.

— Пока незаметно, — очаровательно улыбается и торопливо добавляет, — но верю, что на нашей свадьбы вы будет красоткой.

— Буду, — захлопываю бак и тоже мило улыбаюсь, — не боишься?

19. 19

— Ты, правда, пойдешь на свадьбу Павла? — мама недоверчиво щурится.

Я устала. Каждая мышца ноет, пот холодной пленкой склеил спину к спортивному топу. Я не хочу с ней говорить. Не сейчас. Я на нее сорвусь.

Взбалтываю шейкер с протеиновым коктейлем и смотрю в окно, где солнце слишком яркое, слишком жизнерадостное.

Открываю шейкер и делаю глоток. Приторно сладко, но под сладостью все равно что-то горчит.

— Это будет… жалко, Мира.

— Это будет… жалко, Мира, — ее голос звучит фальшиво-сочувственно, как всегда, когда она пытается манипулировать.

— Ты бы лучше сказала, кто моя родная мать, — бросаю я через плечо, все еще глядя на ослепительную улицу.

Оглядываюсь и прищуриваюсь:

— Знаешь, это даже достойно восхищения, как ты отстаиваешь свое якобы материнство.

— Знаешь, это даже достойно восхищения, — шиплю я, чувствуя, как скулы напрягаются, — как ты отстаиваешь свое якобы материнство. С таким упорством. Оскар бы дали.

Мама невозмутимо откладывает в сторону вскрытую пачку печенья. Запах ванили и масла внезапно кажется тошнотворным. Она медленно поднимает на меня взгляд. В ее глазах – холодная отрешенность. Сухие губы растягиваются в тонкую усмешку.