— Кроме измен и внебрачных детей. Наш брак должен быть другим. Хочу… — горько смеюсь, — хоть что-то оставить от наше любви, Паш. А мы ведь любили. Это по нелюбви можно стерпеть гулянки мужа, его любовниц…

Папа рядом тяжело вздыхает и с осуждением накрывает лицо ладонью.

— По нелюбви можно принять все эти приличия, — не моргаю. — А ты… ты, я, наша семья, наш брак для меня будет выше всего этого.

Черный и подозрительный взгляд Павла на секунду теплеет… и его презрительный оскал улыбки слабеет.

Я признаю свое поражение перед ним, но не перед нашими родителями, не перед нашими родственниками и не перед нашим окружением, которое не поймет наш развод.

— Стоило два года назад поднять разговор о разводе, — он открывает папку и подхватывает ручку.

— Ты уже тогда мне изменял? — тихо спрашиваю я.

Он замирает. Палец застыл на очередной странице. Его взгляд — острый, как скальпель, и совершенно чужой — медленно поднимается от бумаг и впивается в меня. В его глазах мелькает что-то неуловимое: усталость? Досада? Или тень того Паши, который когда-то смотрел на меня иначе?

— Тогда еще нет, — произносит он четко, отчеканивая каждое слово. Щелчок ручки в его руке заставляет меня вздрогнуть, — я тогда лишь задумался, что хочу… в постели не тебя. Хочу быть где-то, лишь бы не дома с тобой.

Лучше бы изменял. Тогда бы Паша был бы окончательно мразью, но в нем два года назад еще была жива совесть, которая говорила: не надо брак доводить до измен и грязи.

— Я должна была это почувствовать, — я встаю, громко отодвигая стул. — Это и есть моя вина.

18. 18

Воздух врывается в легкие как раскаленные иглы. Каждый вдох на этом проклятом подъеме – пытка, но я глотаю эту жгучую смесь утренней прохлады и собственного пота, заставляя ноги двигаться.

Мумия.

Это признание Павла выскакивает из меня в такт ударам кроссовок по асфальту.

Как сухой пергамент.

Еще один рывок. Мышцы бедер горят, но это хорошая боль. Живая. Не та леденящая пустота, что он оставил в груди.

Спускаюсь к своему дому, замедляя шаг. Дыхание еще частое, майка прилипла к спине, соленый пот щиплет глаза.

И вот она. Стоит у моей калитки, будто ждала. Божена. В каком-то нелепом воздушном платьице пастельного цвета, подчеркивающем аккуратный пока еще только намек на животик. Или мне этот животик только кажется? Всего полтора месяца прошло с нашей последней встречи.

В руках – коробка с тортом, перевязанная лентой. Улыбка – сладкая, липкая, как мое нелюбимое абрикосовое варенье.

– Мира! – Голосок – сиропный, фальшивый. – Здравствуйте! Я тут мимо... ну, почти мимо... и подумала... – Она делает шаг навстречу, и волна ее парфюма – цветочного, удушающе густого – накрывает меня, смешиваясь с запахом моего пота. – Хотела поговорить. Наладить мостик. Павел пусть не говорит, но точно переживает, что между нами... напряжение.

Ха. Он переживает только о своем комфорте и репутации. Стою, опираясь руками о колени, ловя дыхание.

Чувствую, как капли пота стекают по виску. Ее взгляд скользит по моей фигуре – в мокрой от пота майке, спортивных шортах. Видит, наверное, все кости, все впадины, которые так претили Павлу. Видит и... светлеет. Радостно так светлеет.

Через час меня ждет тренажерный зал с железом и строгим тренером, который пообещал, что я получу попу-орех, мощные бедра и мясцо на руках.

– Вы... на пробежке? – Она делает удивленные глазки. – Какая умничка! Это же так полезно! – Пауза. Ее голос становится слаще, ядовитее. – Хотя, знаете, для аппетитных форм одних кардио мало. – Она подчеркивает "аппетитных", – Нужны еще силовые, тяжелые. Чтобы формы появились. – Она чуть подается вперед, снисходительно. – Вам бы, правда, с диетологом проконсультироваться. Чтобы не пересушить себя совсем. Паша ведь так любит... ну, вы понимаете... когда есть за что подержаться.