Я особо не вчитываюсь. Я знаю, что Паша отдаст мне столько, сколько посчитает нужным, и его адвокаты все подчистят и приведут к тем цифрам, которые Паша одобрит.

Я знаю, что буду с домом, машиной и со счетом, а на нем будет та сумма денег, которой хватит тихую и спокойную жизнь на лет тридцать. Мне не придется работать, если решу разлагаться в тоске и жалости к себе.

Павел позволит мне быть никчемной разведенкой, которая может жить праздно и без лишней ответственности.

Это его последний жесть милости. Или презрения. Не знаю.

Звонок в дверь. Резкий, наглый. Не водитель Павла – он бы позвонил в домофон коротко и один раз. Сердце екнуло, сжавшись в ледяной ком. Кто?

Неужели Павел? Решил устроить последний спектакль перед встречей?

Открываю и замираю. На пороге – мой отец. В своем безупречном костюме, с холодным, как всегда, выражением лица. От него веет холодным утренним воздухом и дорогим, терпким одеколоном, который я ненавижу с детства. Он пахнет властью и безразличием.

– Мира, – кивает, не улыбаясь. Его взгляд скользит по моему лицу, по моей помятой домашней одежде, с легкой, привычной брезгливостью. – Пропустишь?

— И зачем ты тут?

Папа тяжело вздыхает, будто перед ним капризный, неразумный ребенок.

– Я здесь, чтобы поддержать тебя, Мира.

Слова звучат настолько нелепо, настолько фальшиво, что я чуть не фыркаю. Этот человек не поддерживал меня никогда. Он поддерживал Павла. Всегда. Его идеального зятя. Его продолжение.

Он входит, не дожидаясь приглашения, его плечо грубо задевает мое. Проходит в гостиную, снимает пиджак, аккуратно вешает на вешалку. Каждое движение размеренное, контролируемое. Как у робота. Как будто ничего не происходит. Как будто его дочь не разваливается на части.

— Я пришел, потому что это мой долг. Я вел тебя к алтарю двадцать пять лет назад. – Он делает паузу, его холодные глаза встречаются с моими. – Значит, я должен быть рядом, когда этот... союз будет расторгнут. Провести тебя до конца. В этом я полностью согласен с Павлом.

— Конечно, ты согласен с Павлом! Вы же одинаковые! Он изменял жене, ты изменял жене!

Его лицо застывает. Губы сжимаются в тонкую белую ниточку. В глазах – не вспышка гнева, а что-то глубже, опаснее. Ледяная ярость.

– Замолчи, Мира, – его голос низкий, – не смей говорить о вещах, в которых ничего не понимаешь. Да, он мужчина, у него свои потребности...

– Потребности?! – вскрикиваю я. Голос рвется. – Все это для тебя нормально? Как и то, что я, возможно, вообще не родная дочь маме? Верно?! Так? Я права?!

Слова вылетают прежде, чем я успеваю их осознать. Слова Марии Николаевны, вчерашние, как раскаленный нож: "Может, ты не родная для Вики?.. Где порода твоей матери?.." Они жгли меня всю ночь, не давая уснуть.

Тишина.

Она повисает в воздухе, густая, звенящая, как натянутая струна. Отец замер. Весь его вид – спокойная мощь – вдруг сломался. Лицо стало каменным, мертвенно-бледным. Глаза, всегда такие холодные и оценивающие, расширились. В них мелькнуло что-то животное – шок, ярость, паника, но это длится всего лишь мгновение.

— Не смей, – цедит он сквозь зубы и раздувает ноздри, – Не смей говорить такое. Твоя мать… она святая женщина…

— Да, святая женщина… — смеюсь, — воспитала науглыша…

— Господи, что за бред ты несешь, Мира, — качает головой.

Мир вокруг меня качается, плывет. В ушах шумит. Я приваливаюсь к стене.

— Это правда? – шепчу я, и мой шепот звучит в оглушительной тишине как крик. – Папа… скажи мне правду.

— Правда в том, что ты дура, — папа вновь холодный и отстраненный. — Больше не задавай мне таких вопросов, Мира…