Близсоть Павла давит. Я почти физически ощущаю исходящую от него волну холодной ярости.

Но за спиной – Мария Николаевна, которая тихонько тянет меня за рукав блузки, ее пальцы холодные и дрожащие. Ее молчаливая, отчаянная просьба о защите перевешивает страх перед гневом Павла.

— Что, хочешь оставить ее у себя? — хмыкает Паша.

Тяжелый аромат древесного одеколона Павла смешивается с запахом старой кожи и лекарств, исходящих от Марии Николаевны. На языке — горький привкус адреналина.

В рожу ему расцарапаю, если он сейчас посмеет мою почти бывшую свекровь хоть тронуть пальцем.

Да, она противная старушка. Да, мы с ней не раз цапались. Да, она часто говорит мне гадости. Да, она считает меня непроходимой дурой, но я выбираю ее сторону. Я буду бороться за эту гадкую старую ведьму.

Ей не место в доме престарелых, потому что очень жалко персонал и других старичков. Мария Николаевна их всех сожрет, косточки обглодает и потребует еще.

— Да, если она тебя не нужна, — четко и медленно проговариваю каждое слово, — то она останется у меня.

Взгляд не отвожу, а бровь Павла ползет еще выше, но затем его глаза сужаются. Он не верит мне.

Он медленно проводит языком по зубам, словно пробуя на вкус мою дерзость.

— Ты серьёзно? — его голос — низкий, почти шёпот, но в нём слышится вибрация недоверия.

За спиной Мария Николаевна замирает. Её прерывистое дыхание горячими волнами обжигает мою шею:

— Я никуда не поеду.

— Абсолютно, — мои пальцы сжимаются в кулаки. — Ты ее не заберешь. не имеешь никакого права.

Павел делает шаг вперёд. Его рука поднимается — медленно, почти нерешительно — и вдруг резко хватает меня за подбородок.

— Очень любопытно? — его пальцы горячие и шершавые, пахнут кожей и чем-то металлическим. — Мира, а как ты меня остановишь?

Я не отвожу взгляд. Его пальцы сжимаются сильнее. Боль пронзает челюсть, но я не моргаю.

— Оформлю опеку над твоей матерью, — шиплю в его лицо, а он на вдохе вдыхает мой выдох.

— Моя мать, — он наклоняется еще ниже, словно хочет меня поцеловать. — Тебя сейчас мастерски одурачила, — расплывается в улыбке.

— Что? — не понимаю я.

— И надо же, — ухмыляется, — ты умеешь не быть размазней.

Отпускает мой подбородок и похлопывает меня по щеке:

— Это было мило.

— Ну, — Мария Николаевна чинно шагает к дверям гостиной, — не все так плохо, как я думала, — оборачивается на меня через плечо, — я тебя прощаю.

— Завтра встреча с адвокатами, — напоминает Паша, поправляя ворот рубашки, — пришлю за тобой водителя в одиннадцать.

Разворачивается и следует за Марией Николаевной и у дверей гостиной оглядывается с усмешкой:

— Наши дети тебе хоть немного поставили мозги на место.

15. 15

— И что это было, мам? — спрашиваю я.
Голова гудит.
Сначала моя мать скормила Мире фотографии, по сути, натравив бешеную истеричку на меня, а затем провернула глупую поездку к моей почти бывшей с криками, что я отдам её в дом престарелых.
Причём перед своим визитом сама же потребовала меня забрать от Миры, а если я не приеду, то она не даст мне спокойного житья.
Короче, всё это представление со слезами, испуганным шёпотом и решительностью Миры было срежиссировано для меня.
Только для чего?
Чтобы я смягчился? Чтобы я передумал о разводе?
— Я против вашего развода, — мама натягивает на сухие худые ладони перчатки из тонкой телячьей кожи, — ну, не совсем уж она дура, Паша.

Точно.
Это представление было, чтобы я притормозил с разводом, ведь какая у меня смелая жена. Выступила в защиту моей мамы. Выступила за семью.
Конечно, сначала опозорила меня и себя, но это же мелочи. Я должен это проглотить.