Я не замечаю, как проходит панихида, не чувствую удушливый запах ладана и свечей, не слышу отпевание батюшки. Мои чувства заперты ужасом случившегося, осознанием разрушенной жизни, оставленной в том счастливом прошлом. Снег валит стеной, покрывает уродливую черноту развороченной земли, скрывает пеленой от посторонних, страждущих зрелищ.

Нескончаемый поток слёз выжигает дорожки на лице, боль с трудом помещается в груди, грозясь проломить рёбра и выплеснуться наружу, залив горечью всё вокруг. Мне не хватает сил держать её внутри, когда дорогие гробы опускают в прожорливую пасть черноты. Я ломаюсь, кричу, бьюсь в истерике. Плевать на камеры. Плевать на любопытный сброд. Плевать на всё.

Брат в последний момент удерживает от падения вниз, прижимает к себе, с силой вдавливая в содрогающееся от рыданий тело. Ему так же больно, как и мне. Он также уничтожен, как и я. Отец больше не похлопает его по плечу, говоря, как он гордится успехами сына. Мама больше не погладит его по щеке, смаргивая слезу и причитая, как она соскучилась. Наш дом больше не будет наполнен смехом, совместными ужинами и праздниками в кругу семьи.

С каждой лопатой земли, засыпающей прошлую жизнь, из меня уходят последние силы держаться на ногах. Повисаю на Максе, сползая в мерзкую серь, удушающую, склизкую, затягивающую глубже, без возможности выбраться самостоятельно.

Сильные руки выдёргивают из зяби, делясь теплом, обволакивая спокойствием. Мерные покачивания, уносящие из этого ада, дарящие защиту, спасающие крупинки оставшейся жизни.

- Спи, малышка. Завтра всё изменится, - шуршит в волосах такой знакомый и давно забытый голос.

Спины касаются прохладные простыни, одеяло окутывает уютным коконом, прогибается матрас, и крепкие объятия сжимаются вокруг, пряча от дерьмового мира, унося в сонную марь.

Просыпаюсь с тяжёлой головой и той же неутихающей болью в груди. Я знаю, когда-нибудь это пройдёт, будет щемить, но перестанет драть по-живому, и теперь главное - дожить до того дня, когда о родителях смогу вспоминать с улыбкой.

Скольжу по потолку взглядом и не могу понять, что в нём не так. Незнакомые светильники, занавески, мебель, комната. Интерьер явно мужской и вряд ли принадлежит Максу. Опускаю ноги на пол, утопая в густом ворсе ковра и, покачиваясь, продвигаюсь к двери, судорожно вспоминая вчерашний день. Всё настолько смешалось в голове, что пульсация от напряжения отбивает по вискам. Надавливаю ручку и с грохотом вываливаюсь в коридор, успевая в последний момент выставить руку и не удариться лицом.

- Тебе нельзя ещё вставать, глупая девчонка.

Снова этот голос из вчерашнего сна, срывающийся на хрип. Снова те же руки, поднимающие и несущие в кровать. Боюсь открыть глаза и понять, что это всего лишь сон. За два с половиной года не забыла, не смогла излечиться, не сумела сделать следующий шаг.

- Не смей подниматься с кровати, - приказ, не подлежащий ослушанию.

Решаюсь, распахиваю глаза и обмираю. Дамир. Совсем не изменился с того июньского утра. Только шрам, пересекающий левую щёку, делающий его ещё мужественней. Он давит меня своей чернотой, в глубине которой подсвечивает нежность. Она еле заметна, или я придумала её сама.

- Тебе нужно поесть, Вероника, - от нежности не остаётся следа, одна подавляющая чернота.

- Не хочу, - шепчу, тратя последние силы, и подтягиваю одеяло к подбородку, отгораживая себя от него.

- Придётся, - металл в голосе, царапающий по нервам. Он отворачивается и идёт к двери, оставляя меня в замешательстве. Дамир здесь, со мной. Этого не может быть.