– Удобствами? – повторяет он с издевкой, которая режет хуже любого оскорбления. – Я пятнадцать лет содержал тебя, обеспечивал всем необходимым. Дом, машина, одежда, отдых. Чего еще может хотеть разумная женщина?

Материальные блага. В его картине мира это единственная валюта, которой измеряется ценность отношений. Деньги, статус, внешнее благополучие. Все остальное лишь сантименты, которые мешают принимать практичные решения.

В груди разгорается новая волна ярости, чистой и яркой, как пламя газовой горелки.

– Любви, – шепчу, и голос срывается на этом слове. – Верности. Честности. Элементарного человеческого уважения.

Мирон фыркает с таким презрением, что хочется дать ему пощечину.

– Детские сказки, – отмахивается он небрежно. – Мы взрослые люди, Алеся. Пора перестать жить иллюзиями.

Иллюзии. Значит, любовь в его понимании всего лишь красивая выдумка, помогающая молодым людям создавать семьи. А потом, когда цель достигнута, можно отбросить эти сантименты и жить по законам целесообразности.

Ноги становятся ватными, колени подгибаются. Хватаюсь за спинку кресла, чтобы не упасть. Дерево твердое и теплое под пальцами, реальное в этом мире рушащихся иллюзий.

– Но даже если забыть о любви, – продолжаю, заставляя голос звучать ровно, – Есть еще Макар. Наш сын. Ему пять лет, Мирон. Пять!

При упоминании ребенка лицо мужа слегка меняется. Жесткие линии смягчаются, в глазах появляется тень сомнения. Видимо, отцовские чувства все же существуют где-то глубоко под слоями эгоизма и самооправданий.

– Что с ним будет? – спрашиваю, наблюдая, как он борется с внутренним конфликтом. – Как он будет расти в семье, где отец открыто изменяет матери? Что это сделает с его представлением о любви, о семейных ценностях?

Мирон отворачивается к окну, засовывает руки в карманы брюк. Поза защиты, попытка выиграть время для обдумывания ответа. За стеклом темнеет осенний вечер, в домах напротив зажигаются теплые огни. Обычная жизнь обычных людей продолжается, пока наша рассыпается на куски.

– Макар ничего не поймет, – говорит он наконец, не оборачиваясь. Голос звучит менее уверенно, чем обычно. – Дети быстро забывают неприятности.

Неприятности. Он называет травму ребенка неприятностью, досадным недоразумением, которое рассосется само собой.

– Ты видел его лицо сегодня? – не могу сдержать дрожи в голосе. – Слышал его вопросы? Он спрашивал, почему папа лежал с тетей Лидой без одежды.

Плечи Мирона вздрагивают, словно от физического удара. Наконец-то до него начинает доходить весь ужас ситуации.

– И знаешь, что самое страшное? – продолжаю безжалостно, желая причинить ему максимальную боль. – Он думает, что это его вина. Что если бы он был лучше, послушнее, умнее, папа не ушел бы к другой тете.

16. Глава 16

Плечи Мирона напрягаются, мышцы под дорогой рубашкой каменеют, образуя четкий рельеф под тонкой тканью. Он медленно поворачивается от окна, словно хищник, почуявший запах крови, и я инстинктивно делаю шаг назад. Паркет под босыми ногами холодный, каждая доска отдается неприятным ощущением в позвоночнике.

Воздух в комнате становится плотнее, насыщается запахом его одеколона и моего страха. Сердце колотится так бешено, что грудная клетка физически болит от каждого удара. Кровь стучит в висках оглушительным барабанным боем, заглушая все остальные звуки. Ладони покрываются холодным липким потом, пальцы дрожат мелкой, почти незаметной дрожью.

На его лице восстанавливается привычная маска непоколебимого контроля. Челюсти сжимаются так крепко, что на скулах играют желваки, образуя резкие тени в мягком свете торшера. Взгляд становится жестким, расчетливым, как у опытного переговорщика, который чувствует слабость противника. Темные глаза сужаются, изучая мое лицо с холодным вниманием анатома, препарирующего труп.