Желудок скручивается болезненным узлом от осознания того, насколько мы по-разному видим мир. Для меня семья это любовь, поддержка, взаимное уважение. Для него экономическая единица, требующая эффективного управления.

– Какая стабильность? – голос дрожит от возмущения, которое поднимается из самых глубин души. Кровь приливает к лицу, щеки пылают огнем стыда и ярости. – В семье, где отец открыто изменяет матери, а потом требует молчать об этом?

17. Глава 17

Мирон медленно подходит ближе, каждый его шаг отдается глухим звуком по паркету. Движения неспешные, рассчитанные, как у опытного хищника, который не торопится, зная, что добыча никуда не денется. Его физическое превосходство ощущается давлением, почти осязаемым присутствием, которое заполняет все пространство вокруг.

Высокий, мускулистый, с широкой грудью и мощными руками. Он привык решать проблемы силой характера и волевым напором. Даже сейчас, в момент семейного кризиса, он остается альфа-самцом, который не сомневается в своем праве командовать.

Воздух между нами накаляется до предела. В комнате становится душно, как перед грозой. Настенные часы тикают особенно громко, отсчитывая секунды нашего противостояния. За окном шумит ветер, раскачивая ветви старого клена, тени от которых пляшут на стенах в свете уличного фонаря.

– Слушай меня внимательно, – говорит он низким, властным голосом, которым привык отдавать распоряжения подчиненным в офисе. Каждое слово произносится четко, с расстановкой, без тени сомнения в собственной правоте. Указательный палец поднимается вверх в знакомом жесте, который всегда предваряет его ультиматумы. – Мы останемся вместе. Точка. Ты забудешь эту глупость про развод и будешь вести себя как разумная женщина.

Приказ. Чистый, неприкрытый приказ, не допускающий возражений. Он не просит, не уговаривает, не пытается найти компромисс. Он требует безоговорочного повиновения, как имеет право требовать хозяин дома от домашних.

Воздух становится еще более плотным, наэлектризованным. Сердце бьется так часто, что в глазах начинает рябить от недостатка кислорода. Руки дрожат все сильнее, приходится сцепить пальцы, чтобы скрыть эту слабость.

– А если я откажусь? – спрашиваю, чувствуя, как внутри разгорается холодная ярость, которой я никогда не испытывала. Голос звучит тише обычного, но в нем появляются стальные нотки, которые удивляют меня саму.

Мирон усмехается с той самоуверенностью, которая всегда раздражала меня в его деловых разговорах. Уголки губ приподнимаются в презрительной улыбке, глаза сужаются, изучая мое лицо как объект для анализа.

– Не откажешься, – констатирует он с абсолютной убежденностью человека, который привык просчитывать людей на несколько ходов вперед. Руки заклады­ваются за спину в позе лектора, читающего лекцию не особенно сообразительным студентам. – Ты слишком разумна, чтобы разрушить жизнь сына из-за банальных женских капризов.

Женские капризы. Мое человеческое достоинство, потребность в верности и элементарном уважении он называет капризами. Как будто речь идет о желании купить новую сумочку или поехать на курорт подороже.

Кровь отливает от лица, оставляя ощущение холода на коже. В животе все переворачивается от унижения. Пятнадцать лет самоотверженности, заботы о семье, жертв ради общего благополучия обесцениваются одной фразой.

– У тебя нет настоящей профессии, нет собственного серьезного дохода, – продолжает он методично, словно зачитывает бизнес-план по реструктуризации убыточного предприятия. Голос становится еще более официальным, сухим. – Где ты будешь жить? На что содержать ребенка? Алименты не покроют и половины ваших реальных нужд.