– Не откажите мне в танце, господин фон Таузендвассер, – сказала Зита, изящно присев в книксене.

Фриденсрайх вскинул брови, не понимая, как отнестись к такому предложению.

Но Зита не обращалась к нему.

Вздрогнул Йерве, ибо в мельтешении пятен пряный запах Зиты отчетливее букв рисовал Песнь Песней.

– Сударыня… – пробормотал юноша.

Но женщины Асседо ни в чем не знают отказа, даже если они только проездом в Асседо, временно и без вида на постоянное жительство.

Кто-то заботливо придвинул бархатное кресло на гнутых баобабовых ножках к Фриденсрайху. Вероятно, лакей. Или какая-нибудь сердобольная старушенция, пахнущая нафталином и давно отказавшаяся от помыслов о бессмертии.

Фрид-Красавец упал в кресло. С неизбывной тоской и щемящей благодарностью.

Как преходяща слава земная. Как коротка память человеческая. Как прекрасно Асседо летом, когда отцветают акации и хлещут в абрикосовых садах хрустальные фонтаны.

Глубокое сожаление накрыло Фриденсрайха фон Таузендвассера. Как чудесно было не иметь чего терять. Не жить и не желать. Только ждать. Ждать и ждать дюка.

Его взгляд невольно обратился к одному из высоких окон Арепо, черной дырой зияющему на фоне бесконечного света.

Не успел прозвучать последний такт вальса, когда Йерве был окончательно и бесповоротно влюблен в Зиту. Впрочем, он понял это уже тогда, когда их ладони сплелись, его правая рука легла ей на талию, а ее левая – невесомо коснулась его плеча.

Гремели трубы и горны, басили тромбоны, ухала туба, взвивались скрипки, звенели колокольчики, и казалось Йерве, что у него отрастают крылья, что разверзается купол Арепо, и взмывают они вместе с Зитой над полями и лугами, над пастбищами, мельницами и дубравами, над колокольнями, фруктовыми садами, над тополиными аллеями, замками и фонтанами, и парят в поднебесье, держась за руки, а небо стекает по черепичным кровлям Асседо и уходит в плодородную землю.

Музыка резко оборвалась. Небо грохнулось с крыш. Дамы и кавалеры застыли в изломанном поклоне.

– Падеспань! – объявил распорядитель и стукнул жезлом о порфирный пол.

Ударили литавры.

Фигуры выстроились в цепочку.

– Вашу руку, мадам, – дюк объявился слева и перехватил Зиту сзади за талию.

Перед Йерве оказалась мадам де Шатоди.

– Какой великолепный оркестр! – воскликнула разгоряченная Джоконда, увлекая Йерве за собой. – Его высокоблагородие так щедр!

Два шага налево, два шага направо.

– Мсье дюк так прекрасно танцует, кто бы мог подумать! Такой сюрприз! Почему его милость никогда не дает балов?

Два шага направо, два шага налево.

Поворот.

– Йерве! Я так счастлива!

Задыхающаяся Нибелунга сменила Джоконду и закачалась в пьянящем ритме.

Два шага налево.

– Я так давно не танцевала! Умеет ли Гильдегард танцевать? Я никогда у него не спрашивала.

– Конечно, умеет! Намного лучше меня. Дюк научил его всему, что умеет сам. Включая…

– Ах, какая радость! Я выхожу замуж! Когда я стану хозяйкой Желтой цитадели в Нойе-Асседо, я непременно буду давать балы. По три в каждый сезон. Нет, по четыре. Еще лучше – по пять. Я стану невесткой дюка. Кем же я придусь тебе, Йерве? Золовкой? Свояченицей? Снохой?

– Боюсь, что никем.

Какая-то женщина сменила Нибелунгу в фигуре танца.

– Господин фон Таузендвассер-младший! Какая честь! Вы в самом деле никого не узнаете? На вас действительно упала люстра?

Йерве узнал голос старшей дочери Шульца, чье уродство было скрыто от него, и юноша успел подумать о том, что в некоторых ситуациях слепота оборачивается милостью Божьей. Непривлекательная женщина пахла фиалками и лавандой, а талия ее была так же гибка, как и у Джоконды.