Рокот негодования пробежался по порфирной зале.

– Вероятно, забывчивость доброго нашего хозяина объясняется его дряхлостью, так что не станем держать на него зла, ибо ни одна материя не вечна, даже мозги достопочтимого герра Шульца. Засим желаю вам тучного летнего урожая – золотых абрикосов, бархатных персиков, налитой айвы, сочной вишни, сладкой черешни и красной клубники.

Дюк прочистил горло. Блистательное собрание чутко внимало каждому слову, но взгляды были устремлены не на владыку Асседо, а на человека, которого он держал под руку и чьи нездешние глаза бесцеремонно и откровенно смеялись над происходящим.

– Итак, господа и дамы, – не стал дюк испытывать терпение толпы, – спешу воспользоваться празднеством, чтобы сообщить вам: мир наступил в Асседо. Мой верный друг и соратник, его светлость Фриденсрайх фон Таузендвассер, отец сына моего, Йерве, милостиво мною прощен намедни, и восстановлен в своих маркграфских правах. Можете говорить о нем и с ним сколько пожелаете – вашим чреслам более ничего не грозит.

Катартический вздох волной прокатился по помпезной зале. Зашуршал шелк, парча и атлас. Шепот превратился в гомон, а затем в крики: «Ура!», «Виват!», «Слава дюку!», «Слава труду!» и «Слава дружбе народов!». Те, кто был в шляпах, беретах или пилеолусах, подбросили головные уборы в воздух, а затем поймали.

Следом, как по мановению невидимого жезла, снова восстановилась трепетная тишина ожидания. Дюк незаметно ткнул маркграфа локтем в бок.

– Дорогие друзья мои и соседи, – сказал Фриденсрайх, и серебро зазвенело в голосе, перелив горных водопадов, журчание ручьев. – Видит Бог, я несказанно соскучился по высшему свету Асседо и окрестностей. Ничто не доставляет мне такой радости, как лицезреть нынче ваши прекрасные лица. Никто не забыт. С некоторыми из вас мы вместе испепеляли восставших, оттесняли захватчиков, удерживали осады, бились на турнирах, оттачивали мечи. С иными – орошали долины в засуху, пели на сенокосах, прыгали через костры, строили корабли и ставили рыболовные снасти. Нет на свете мужчин отважнее дворян Асседо, закаленных ветром и морем. Нет на свете женщин красивее дам Асседо, обласканных щедрым солнцем и соленым бризом, свободных и гордых океанид, ни в чем не знающих отказа. Нет на свете воздуха свежее, чем тот, что весенними ночами воспаряет над нашими равнинами, и аромат акаций…

Тут Фриденсрайх был награжден вторым уколом в бок. Слева.

– Милостивые господа, – спохватился маркграф, – перед вашим свидетельством я признаю свое отцовство, от которого я столь поспешно и постыдно отказался, и нарекаю Йерве из Асседо моим родным сыном, и сыном прекрасной Гильдеборги из Аскалона, моей возлюбленной, безвременно утраченной супруги. Знайте же, что юного Йерве не избежало опрометчивое проклятие, за которое я буду гореть в аду, и в расцвете лет на него упала люстра, вследствие чего его поразил неизвестный науке недуг. Юноша не узнаёт более лиц и предметов. И я умоляю вас, дорогие мои друзья и соседи: ежели кто-нибудь из вас знаком с лекарем, врачевателем, алхимиком, звездочетом, кудесником или чародеем, способным исцелить моего сына, представьте его нам, и вы будете щедро вознаграждены из казны дюка. Я каюсь в содеянном. А точнее, в несделанном. Перед всей благородной знатью Асседо прошу тебя, сын мой, простить меня и принять мое имя, всегда принадлежавшее тебе по праву рождения.

Застигнутый врасплох Йерве, ради этого признания покинувший дом родной, день ото дня казавшийся все более недосягаемым, от такой неожиданности выпустил руку отца своего. Фриденсрайх покачнулся. Но навалился на клюки, и выстоял, словно забыв о том, чего это ему стоит. Восторженные и восхищенные взоры соотечественников и соратников, вероятно, придали ему сил, вызванных тщеславием, а может быть, дело было во вдохновении, что окрыляет нас при порыве великодушия; в пылающих темным закатом щеках Зиты, или в плече дюка.