На какое-то краткое мгновение самому Фриденсрайху фон Таузендвассеру показалось, что он вернулся домой. В родную семью. И будто не он ждал Кейзегала в течение шестнадцати лет, запершись в безлюдном холодном замке, а ждали его самого.

Все Асседо ждало его – от самого последнего дворника до самой изысканной модницы; от первых почек молодой акации до гниющих листьев старейшего платана; от восточной прибрежной полосы до западных плодородных черноземов на границе с Авадломом. Сирень, вербена, желуди, каштаны и сливы ждали его, степи, равнины, лиманы, междуречье и овраги, гончие, лошади, чайки, люди и море.

Фриденсрайх никогда не забывал, как встречали в Асседо Фрида-Красавца – сперва мальчишку-проказника, юношу-сорвиголову, многообещающего молодого человека, блистательного вельможу, бесстрашного воина, желанного жениха, а потом и супруга ослепительной Гильдеборги. У всех глаза вынимались. Хоть и пребывал Фрид в уверенности, что излечился от охоты к этой сомнительной радости, Кейзегал опять оказался прав на его счет: его ждало саморазочарование.

Фриденсрайх фон Таузендвассер недаром потратил шестнадцать лет на размышления, и, разменяв пятый десяток, был способен понять, что на Летнем балу купца Шульца Асседо радуется не бесшабашному Фриду-Красавцу, не отцу проклятого приемыша Йерве, не восстановленной легендарной дружбе, и даже не бесценной возможности посплетничать вдоволь, хоть это и было самым правдоподобным объяснением ажиотажу.

В свои сорок лет Фриденсрайх отчетливо понимал, что ничему люди не радуются так, как чуду. Его собственное воскрешение из мертвых, его удачное спасение после прыжка из окна левого флигеля в ров, сохранившее ему видимость жизни и благополучия, – вот что вызывало восторг и такую бурю эмоций. Его светлый лик, несмотря на долгие годы страданий, почти не изменившийся, дарил смутное обещание бессмертия каждому из присутствующих. И пусть никто из пирующих не отдавал себе в этом отчета, завидев Фрида-Красавца, каждый воспылал верой в собственную неприкосновенность. В один миг Фриденсрайх фон Таузендвассер превратился для Асседо в памятник возрождения, в образ удачливости, в символ всемогущества.

Люди суеверны. Им кажется, что стоит им прикоснуться к образам, и сами они заразятся их волшебной силой.

Однако слава пьянит пошибче любого вина, включая то, что хранится в обашских погребах, и она едва ли менее опасна. Даже если это слава неудавшегося самоубийцы.

Во второй раз за сегодняшний день показалось Фриденсрайху, что он погиб. Ибо не может человек противостоять собственным слабостям, даже потратив шестнадцать лет на истребление своей природы.

Во всяком случае, так ему показалось.

Безотчетно взглянул он на Зиту. И увидел волну, окатившую два черных морских валуна.

Не следовало ему покидать Таузендвассер. Слишком много жизни было в Асседо, слишком соблазнительной.

А Йерве смотрел на толпу, и видел сотню разноцветных, расплывавшихся пятен, лишенных смысла. Он почувствовал тошноту, головокружение, и на какое-то краткое мгновение стало ему предельно ясно, что заставляет человека в один прекрасный день залезть на подоконник и выброситься из окна.

– Дьявольщина, Шульц, это бал, или поминки, в конце концов? – загремел дюк. – Играйте музыку!

Грянул вальс.

Иоганн-Себастьян Шульц предложил руку непривлекательной супруге.

Сотни разноцветных пятен закружились в бешеном танце, как листья на ветру.

– Бабхен никогда не позволяла нам посещать балы! – в экстазе вскричала Нибелунга.

Бросилась к первому попавшемуся кавалеру, схватила его за рукав и умчала в вихре. Джоконда де Шатоди завладела рукой дюка, и на раз-два-три увлекла в мелодию, сопротивляться которой было не под силу даже владыке Асседо. Дюк был очень музыкальным человеком.