Вздохнуло море. Окатило горячим приливом. Разбилось о прибрежные камни. Йерве замер.

Беззвучие повисло в повозке. Только колеса стучали, и подковы лошадей взметали пыль летних степей Асседо.

Джоконда поджала губы и нервически сцепила руки у груди.

Фриденсрайх неотрывно взирал на Зиту, и, казалось, его нездешние глаза готовы уволочь и ее в нездесь.

– Я ведь и сам не раз представлял его, – нарушил он тишину. – Белы стены, белы плиты, и за каждым поворотом этих улиц обреченных ангел с медною трубою провожает в путь последний к сердцу золотого Храма. Там гранат растет на ветке. Там тяжелые лимоны в руки падают с деревьев. Там оливки больше яблок, мирты выше кипарисов. Молоко течет и брага из источников подземных, а хрустальные фонтаны брызжут искрами алмазов. Ты войдешь в его ворота, если чист душой и сердцем. Примет он тебя в объятья, укачает в колыбели, наградит тебя покоем. Пусть покоем, если больше ничего не ожидаешь. Пусть язык прилипнет к нёбу, если я тебя забуду. Ты мой град обетованный. Ты последняя обитель.

Фриденсрайх отвернулся к окну, и его нездешние глаза заволокло непрошеной пеленой. Вечерело. Подсолнухи склонили головы в отчаянии, утрачивая последние лучи солнца.

Зита посмотрела на своего случайного спутника и сморгнула слезу, набежавшую на темные глаза, на веки, тронутые слишком ранними морщинками, на черные ресницы – наследие царицы Савской и Есфири.

– Кто вы? – спросила она завороженно.

«Тот, который тебя погубил», – подумал Фриденсрайх.

– Вы очень похожи на своего отца, Йерве из Асседо, – тихо сказала Зита, – как две волны одного моря, или два камня в кладке одного храма.

Сумерки приглушили яркие краски Асседо. Посерело небо. Солнечная тарелка спряталась за медные крышки горных вершин на краю запада. Затрещали цикады. Призрачная дымка легла на равнину. Сумерки в Асседо длились долго.

– Дорога никогда не закончится, – проговорил Фриденсрайх одними губами, но Йерве услышал.

И не только потому, что его слух обострялся с каждой преодоленной лигой, но и потому, что то были его собственные мысли.

– Но где же мсье дюк? – спросила Джоконда, нарушив неловкое молчание. – Почему он не удостаивает нас своим присутствием?

– Он рвется вперед, – ответил Фриденсрайх. – Конь его горяч. Неспешные разговоры никогда не были по душе Кейзегалу. Вероятно, они с Нибелунгой опережают нас на две лиги. А может быть, и на три.

– Не желаете ли перекусить, господа? – спросил Йерве. – Баронесса снабдила нас целым коробом съестного.

Не дождавшись ответа, он нашарил под ногами плетеную коробку, достал головку сыра, ветчину, яблоки, большой ломоть хлеба, горшочки с маслом и с медом, нож.

Джоконда набросилась на еду с аппетитом медведицы, сегодня пробудившейся от зимней спячки, но к мясу не притронулась.

Зита отломала кусочек хлеба и принялась вертеть его в руках.

Йерве нашел в коробе глиняную бутылку, откупорил, поднес к носу и протянул маркграфу.

– Киршвассер, сударь.

Маркграф покачал головой.

– Быть может, вина?

Йерве извлек вторую бутылку – молодого бессарабского.

– Я не пью, – отказался Фриденсрайх.

– Никогда? – изумилась Джоконда, хрустя яблоком.

– Ни разу за шестнадцать лет я не притронулся к спиртному.

– Но пуркуа?

– Шестнадцать лет назад пять бутылок киршвассера и две – полугара едва не стоили мне жизни.

– Я думала, любовь чуть не стоила вам жизни, – вырвалось у Джоконды.

– Я думал, что вам ничего обо мне не известно, – улыбнулся Фриденсрайх.

– Полноте, мсье, эта история известна каждому, кто хоть раз посещал Асседо и окрестности, и даже на острове Грюневальдe, что на Черном море, она столь же распространена, как и баллада о вороне, трех голубках и птицелове. Ее рассказывают юным непослушным любовникам для устрашения.