Богдан рывком поднялся и направился к двери.

– Пусть Евгений подготовит все для тренировки, – почти прорычал секретарю. Тот покорно кивнул, а Богдан широким шагом подошел к окну и сцепил руки за спиной.

Пульсирующая в нем сила требовала выхода, но, что самое невероятное, до появления Алины он не чувствовал таких порывов. Словно в нем снова проснулась невиданная мощь, объяснить которую было нельзя. Только чувствовать. Принимать. Пытаться с ней совладать, потому что иначе – безумие бестиара. И смерть.

Алина

Сказать, что я чувствовала себя отвратительно – значит, ничего не сказать. Почему-то поступать так с Михаилом и с другими было легко, а с Богданом… я как будто себя заставила опуститься на колени и делать то, что я не хочу. Раньше я никогда не испытывала угрызений совести, потому что я защищала свою дочь, но сейчас мне казалось, что можно было договориться. Достучаться до него как-то иначе. Повести себя по-другому. И от осознания этого внутри оставался мерзкий привкус фальшивой победы.

Радовали только счастливые лица детей: как ни странно, Анна в самом деле не противилась их играм и встречам. Хотя и считала нужным присутствовать, так же, как и я. Пока Зарина и няня мальчиков следили за ними, мы так и сидели, на разных скамейках в парке, по диагонали друг от друга. Она с книгой, и я с книгой. Или в игровой комнате, она на диванчике, я в кресле. Жена, и… непонятно кто.

Когда-то я была Богдану любовницей, хотя верила, что возлюбленной. Сейчас между нами не осталось ничего кроме пропасти лет и непонятного колючего чувства, жалящего, как рой защищающих свои соты пчел. Анна вела себя предельно вежливо, не в пример Катерине, мы обменивались приветствиями, но на этом все. Я не чувствовала от нее злобы в свой адрес, и это обескураживало.

Возможно, потому что я привыкла жить, как на вулкане, под перекрестным огнем ненависти Катерины, ее дочерей, большинства прислуги, считающей, что я добилась всего через постель Михаила. Здесь было иначе. Даже то, что случилось с Зариной в первый день, выяснилось. Оказывается, горничная Марики настроила прислугу против нее и меня, и ее встретили довольно холодно.

Анна же, когда узнала об этом, отчитала и ту, и другую. Мне это донесла та же самая Зарина, которая спустя несколько дней благодаря доброму нраву уже успела подружиться с другими горничными и теперь, кажется, полностью освоилась. Что точно нельзя было сказать обо мне.

Несмотря на отсутствие враждебности и необходимости постоянно опасаться за свою жизнь и жизнь Снежаны, я не могла привыкнуть к близости Богдана. Знать, что он где-то рядом, в том же самом дворце, и делит ложе с Анной, было невыносимо. Кажется, я сама начинала ее ненавидеть и превращалась в Катерину, и это угнетало. Изматывало, раздражало, злило!

Будь Анна похожей на жену Михаила, ненавидеть ее было бы легко и просто, но она не была. В ее взглядах, которые я ловила во время наших коротких встреч, читалась лишь какая-то легкая грусть и тоска, причем у меня создавалось чувство, что никак не связанные со мной. Зачастую она смотрела на меня, будто сквозь, будто находясь отсюда безумно далеко. Я замечала это, когда она порой отрывалась от книги, поднимала глаза, но мысленно будто оставалась там же, в вымышленных мирах и событиях.

Так продолжалось каждый день, но однажды Анна не пришла. От няни Мирона с Матвеем я узнала, что ей нездоровится, и почему-то мне стало от этого грустно. Как будто ее молчаливое присутствие стало для меня обязательным и даже поддерживающим. Поддерживающим в моей решимости не встречаться с Богданом, не желать его, отказаться от него тогда, несколько лет назад.