Мы спустились на первый этаж и оказались в гостиной. Здесь было темно: высокие окна закрывали ставни. Ни следа мебели – покидая дом, хозяева вывезли из него все. Генрих, который шел впереди, остановился в центре гостиной и негромко произнес:

- Я знаю этот дом. Он когда-то принадлежал генералу Аврутти.

- И где же теперь генерал? – поинтересовалась я.

- Убит, - ответил Генрих. – Его семья съехала, как вы видите.

- Что делаем дальше?

- Выберемся отсюда, - улыбнулся Генрих. – Вы не представляете, Людмила, как же я счастлив!

Я прекрасно его понимала. Если просидишь в клетке четыре года, то будешь петь и плясать, когда освободишься.

На кухне, опустевшей и тоскливой, все еще витал тихий запах пряностей. Генрих нашел дверь черного хода, и на наше счастье она была закрыта так небрежно, что ему хватило хорошего удара, чтобы дверь вылетела, впуская свежий воздух. Мы вышли в сад, заросший сиренью, жасмином и ежевикой, и я остановилась на минутку: как же хорошо!

Быть свободной.

Не бояться.

Просто дышать.

Генрих посмотрел на меня и снова улыбнулся. Я невольно отметила, что ему идет эта улыбка, спокойная и тихая.

- Хорошо? – спросил он.

- Хорошо, - ответила я и поняла, что тоже улыбаюсь.

С момента моего попадания прошло меньше суток, и я, кажется, окончательно привыкла к тому, что угодила в другой мир.

Мы пробрались к покосившимся воротам, я сломала каблук на каком-то камне, подвернувшемся под ноги, и Генрих, критически осмотрев нас, сообщил, что мы похожи на бродяг.

- И что делать? – спросила я, понимая, что с бродягами может быть очень короткий разговор.

- Пойдем к храму святой Гирши, - сказал Генрих, отодвигая створку ворот. – Он дальше по улице. Когда-то я знал тамошнего настоятеля. Надеюсь, - он вынырнул на улицу и протянул мне руку, - он по-прежнему считает меня своим другом.

Мы выбрались из-за ворот и пошли вдоль угрюмых домов, которые казались стариками, тоскливо смотрящими на людей из-под прикрытых глаз. Я так и чувствовала чужие взгляды, которые провожали нас. На наше счастье, они не были злыми, но все равно было неприятно. Мимо прошла женщина с корзиной, посмотрела на меня и мазнула указательным пальцем по кончику носа. Генрих, как видно, ее не смутил.

- Что это значит? – спросила я, когда женщина была достаточно далеко.

- Этот жест отпугивает нечистого, - ответил Генрих. – Первым делом купим вам нормальную местную одежду.

Я кивнула.

Народу на улице постепенно становилось все больше и больше, и я, босая, растрепанная и в джинсах, невольно привлекала внимание. Однако никто ничего не сказал, только стайка пробегавших мальчишек засвистела и заулюлюкала, показывая на меня пальцем.

Хоть камнями не стали бросаться, и на том спасибо.

- Очень вежливо, - пробормотала я. Генрих лишь усмехнулся.

- Хорошо, что вы с мужчиной, - сказал он. – Иначе они бы уже перешли от слов к делу.

Я одарила убегающих мальчишек хмурым взглядом, и один из них тотчас же споткнулся и растянулся на мостовой, распугав птиц обиженным ревом. Вот тебе! Не всякий, кто кажется беззащитным, не может за себя постоять!

Наконец мы вышли к храму. Он возвышался над грязной улицей, словно белая сахарная гора, в которой трудолюбивые муравьи выточили портик, колонны и статуи святых. Поднимаясь за Генрихом по лестнице к гостеприимно распахнутым дверям, я поймала себя на том, что иду с раскрытым от восхищения ртом.

Храм был красив. Потрясающе, до дрожи красив.

Вопреки моим опасениям, в нем никого не было. Скамьи были пусты, едва теплились рыжие язычки свечей и где-то впереди, за огромной статуей женщины, которая с ласковой улыбкой протягивала сноп золотых колосьев, кто-то неторопливо ходил. Генрих постучал по спинке скамейки и звонко произнес: