- А матушка… он ее убить грозился!

- И самому умереть? Нет, дорогой, на это он не согласен. Но, повторюсь, не тебе с духом тягаться. А твой отец… он ничего не скрывал, разве что, от кого ту книгу проклятую получил… но и на этот вопрос ответил бы, никуда не делся. Заплечных дел мастера хорошо свою работу ведают.

И это упоминание о пытках покоробило. Неужели бы отдал родного брата…

- Отдал бы, Ильюша… если бы мог отдать, отдал бы… но тварь раньше до него добралась. Сирота ты теперь.

Помолчал, позволяя осмыслить. А чего осмысливать? Все одно не оставили бы в живых.

- Если бы по-тихому, тогда… но, видишь ли, твой выплеск все слыхивали. Многие к подворью стянулись. А там стрельцы. Пришлось сказать, что батюшка твой смуту затеял. Сговорился с Гервишцами и Натош-Одинскими… Они ей давно поперек горла были, да…

- Смуту?

Отец и смута. Глупость какая. И никто в это не поверит. Определенно, никто не поверит, но…

- Дело такое, Ильюша, - бусины на четках замелькали быстро-быстро, отстукивая мгновенья прошлой своей жизни. – В смутьяны записали, это, конечно, нехорошо… это суд… и земли ваши…

Меньше всего Илья о землях думал.

- И пятно на тебе, но лучше пусть отца твоего смутьяном запомнят, чем тем, кто по глупости, с темными силами связался. Сам знаешь, что закон про таких говорит.

Илья знал.

Выжигать.

Костры и железо каленое. И семя зловредное выкорчевывать…

- Ты ведь тоже коснулся той книги. И начнись разбирательство, тебя бы не пощадили… из благих ли побуждений, из глупости, или просто случайно, но ты открыл ее. Читал. И провел обряд.

Илья опустил голову.

И пол ушел из-под ног…

…память. Ее почти уже не осталось. Мягкая ветошь, которую пихала нянька в купленные навырост сапоги. Пуховое одеяло, которым Илья накрывается с головой, мечтая об одном – раствориться в этой душной темноте. И еще немного – стыд, заставляющий дышать.

Трусость.

Был бы храбрым, нашел бы способ прервать никчемную свою жизнь.

- Ты не дури, - одеяло слетает, сдернутое сильной рукой дяди Миши. – Ишь, вздумалось…

- Я виноват…

- В чем, бестолочь? В том, что твой отец завязался с силами, с которыми справиться не сумел? Или в том, что пытался спасти близкого человека?

- Но…

Глаза слезятся.

И белизна потолка причиняет боль.

- Вставай, - дядька Миша за плечо стаскивает Илью на пол. – Вставай и подбери сопли. Потом себя жалеть станешь.

- Я не могу.

- Можешь. В первый день поднялся ведь, а теперь…

- Плохо мне…

Тело не слушается, и Илья возится на полу, что таракан… встать надо, хотя бы чтоб в дядькины глаза посмотреть, а то перед носом лишь сапоги его с заломами.

- Всем плохо бывает. Думаешь, мне хорошо? Я за тебя ей обещался…

- Это она, - Илье удается вцепиться в край кровати. – Это ее книга… отец говорил, что ее…

- Может, и так, - дядька лишь наблюдает за его мучениями, не делая попытки помочь. Да и не принял бы Илья его помощь. Гордость – единственное, что у него осталось. А еще чувство вины.

Надо было уйти.

Позвать кого… хотя бы его вот… дядька Михайло никогда не отказывал в помощи… и маг он… целый ректор… неужели не сумел бы… ведь говорит, что сумел… и тогда бы все иначе было.

Дух вернулся б в тюрьму свою.

Мама.

Сестры…

Отец… дядька Михайло нашел бы способ вразумить отца… и тогда… тогда бы не объявляли его смутьяном. Не палили бы подворье, пытаясь скрыть смерть всех, кому судьба выпала в тот день остаться… и сам Илья, и его судьба иначе повернулась бы.

- Вставай-вставай, - дядька в креслице свое сел и четки достал. – И слушай, глядишь, услышан будешь. От чувства вины я тебя не избавлю. Это, дорогой, твое дело. И твоя совесть. Научись с нею ладить. Сестры твои живы… и она за ними приглядит. Не даст разгуляться…